А девицы?
Дяде нравятся эти красивые девицы — стриженые, с галстучками, с белыми зубками, с красными черешенками на лацканах. Они ему нравятся потому, что, когда он немного выпьет, он всегда целуется с женщинами. Он знает, что это такое.
«Славные девочки!»
Потом подали еду. У дяди Ичи острый глаз, и он видит, что блюда не зелменовские. Пиршество держится на легких лакомствах, жестяные баночки, салфеточки — жуй да плюй.
А какие еще кушанья?
На белом подносе — яблоки, крупная желтая антоновка. На большой тарелке — круглый торт. На белых блюдцах — банки с консервами. На блюде — поросенок; его трефная головка лежит отдельно, у него же в изголовье, ножки — под ним, а сзади — закрученный веревочкой хвостик. Высокие, узкие стаканы с салфетками в них.
Жуй да плюй!
Молодой человек, рябой, с широким лицом, говорит, нажимая на «р»:
— Фарштей гут по-еврейски. Я Мозырь геарбет.[17]
— Много ты понимаешь!
Так говорит Тонька и показывает ему кончик языка.
«Это уж невежливо!»
Тонька пьет водку и берет закуску руками.
«Ну конечно, неотесанная… Вот же держат вилку эти воспитанные девушки так аккуратно, одними пальчиками…»
Тонька говорит со всеми, и все говорят с ней. Видно, есть что послушать. Она хорошо говорит по- русски. Она смеется. Эта Тонька, видно, здесь самая веселая.
«А с нами ведь она нема как рыба. Подлая Зишкина кровь!»
Реб-зелменовский двор вне себя: ведь не все могут, как дядя Ича, видеть, что делается внутри… Из старого дома несется музыка. Сегодня он весь звучит, как пианино.
Теплая ночь. В такую звездную ночь хочется потанцевать с красивыми девушками.
Фалк вертится возле крылечка тети Гиты. Парень что-то не в себе. Он ждет, что Тонька в конце концов выйдет и пригласит его на день рождения дочки. Разве не он растил эту девочку? Не он ли кипятил всю ночь воду на примусе, когда у девочки болел животик?
Нет Тоньки, она не выходит. Она, наверное, еще не знает, кто такой Фалк.
Фалк поспешно обыскал все карманы и пошел со двора.
Была теплая ночь. Ранняя пора весны, когда еще черна земля, черны деревья — накануне появления первой зелени. Двор со своими черными кровельками притаился в высокой, звездной ночи. Он был полон слухов и сплетен, в нем кипело, как в котле.
Ведь чем, в сущности, был реб-зелменовский двор? Он был чем-то вроде ткацкого станка, вырабатывающего слухи и сплетни. И теперь он приник настороженным ухом к порогу тети Гиты. Во всех его углах слышался неистовый шепот:
— Вы слышите? Она, слава тебе Господи, пьяна и уже танцует со всеми без разбору!
— Со стариком тоже?
— Со стариком тоже.
Фалк, вспотевший, вернулся во двор, принес бутылку зубровки и тарелку кислой капусты; он отправился к Цалке, и они себе устроили собственный праздник.
— Наплевать мне!
Так Фалк говорит Цалелу и пальцем проталкивает пробку.
Цалел нарезал селедку, насыпал на бумажку соль и пошел занять хлеба у тети Малкеле.
Потом они сели выпивать.
— Лехаим, — говорит Цалка.
— Твое здоровье, — говорит Фалк. — Наплевать мне на нее! — Фалк сплевывает горечь водки.
— Послушай, вот что я думаю, — говорит Цалка. — Она влюблена. Не иначе как она кого-то безумно любит и поэтому здесь никого не желает знать.
— Что ты! — Фалк сплевывает через щелку между двумя передними зубами. — Разве эта интеллигентка с ее характером может влюбиться?
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Ну, скажи: откуда?
— Знаешь что — отвяжись!..
Фалк, разозленный, наполняет стаканы. Он уже под хмельком. Цалка наскоро опрокидывает свой стаканчик, он даже не закусывает — он хочет, чтобы Фалк объяснил ему тайну любви.
— Погоди. Как же она прижила ребенка?
— Ну и что ж, интеллигент остается интеллигентом. Вот я знаю одного товарища — она мать шестерых детей.
— Так ты думаешь, что она родила ребенка без любви?
— Ай, отстань от меня!
В темноту сквозь стены дома тети Гиты пробивается смех. Там танцуют. Тонька справляет день рождения своей девочки, а тут слоняются алчущие Зелменовы, чуть ли не высунув язык:
— Эх, выпить бы!
Темно. Земля черна, кровельки черны — накануне появления первой зелени. Тетя Малкеле, разыскивая весь вечер дядю Ичу, наконец нашла его повисшим на ставне.
— Иди спать, сумасшедший!
Но дядя даже и не думает о сне.
— Еще минуточку, Малкеле…
— Смотри, опоздаешь на работу!
— Не беспокойся! Не опоздаю!..
Уже близко к полуночи. На холодном небе над реб-зелменовским двором висит вниз головой Большая Медведица. В затихших домах еще светится несколько окон.
Фалк заснул, сидя на стуле возле пустой бутылки. По комнате шагает взволнованный Цалка и думает о том, как развеялась мечта об одесской вилле на берегу моря. Только теперь ему, пожалуй, стало ясно, что в той вилле он с Тонькой уже никогда жить не будет.
Вот и наверху в каменном доме светится окно. Тетя Малкеле говорит, что это дядя Фоля сидит у себя и тоже пьет.
Большая Медведица висит вниз головой на холодном небе над реб-зелменовским двором. Темно. Земля черна, кровельки черны. Из темноты, сквозь стены дома тети Гиты, доносится смех. Танцуют.
Дядя Ича, бедняжка, не может оторваться от ставни. Вот так же тысячи лет тому назад висел над окном мудрец Гилель и не мог насытиться мудростью. А теперь с разинутым ртом висит дядя. У тети Гиты в доме сейчас красиво, как в театре.
Всего одна лампочка горит под потолком. Тонька танцует. Тонкая, в темном платье, с руками, сложенными на груди, с головой, чуть склоненной набок, она раскачивается тихо и мягко, двигаясь маленькими шажками из угла в угол.
Гости сидят вдоль стен, в тени.
Тонька останавливается посреди комнаты, с легкой улыбкой смотрит вокруг и вдруг устремляется в танце прямо на людей, часто-часто притопывая маленькими шажками. Ее черные туфельки ловко стучат друг о друга, как бы переговариваясь.
А вот ее ноги принялись выписывать что-то красивым почерком на полу.
Рябой парень с разметавшейся по горячему лбу чуприной нагнулся к ней и сильно хлопает в тяжелые ладоши:
— Вприсядку, Тоня, вприсядку!
Он необычайно серьезен. Он весь поглощен танцем, и ему во что бы то ни стало хочется, чтобы она выкинула что-нибудь особенное.
