франками… И всё по СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ курсу! Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это ещё при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим – и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьёт на халяву!
– Ты извини меня, Рудик, – говорю. – Я в этом – ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
– Ладно, – говорит Рудольф. – Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
– Чего?! – не понял я. – Какой хрящик?
– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
– Нет.
– Господи… Что же ты тогда знаешь? – удивился Рудик.
– Хек знаю мороженый. Зато когда оттает…
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
– Чего тебе дать-то? – спрашиваю.
– Вон тот хрящик, – говорит Рудольф. – Он у тебя под носом лежит. Запомни – осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем… Есть ещё, правда, севрюга, но нам её в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывёт свой разговор.
– Куда идёте, чего везёте? – спрашивает Бармен.
– Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, – говорит Лысый.
– А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, – отвечает мой Водила. – Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. – И Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу! Рудольф даже испугался.
– Ты чего?! – говорит. – Успокойся.
– Заткнись… – шиплю ему. – Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
– Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами – полтора метра на полтора – и вместе с этой фанерой запродали меня на корню Сименсу. Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого Сименса почти месяц по Германии как папа Карло вкалывать… Да, кстати!.. – Мой Водила повернулся к Лысому. – Я всё хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал… Чего это твои винно водочники вдруг взялись фанерой торговать?
– Откуда мне знать? Может, излишки распродают… Тебе-то что? – ответил Лысый, и я чётко почувствовал, что он снова врёт! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал. Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть ещё у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин. На то мы и Коты…
– С таможней заморочек не было? – спросил Бармен. – А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что…
– Меня даже не досматривали – столько лет каждая собака знает, – сказал мой Водила и спросил у Лысого: – А тебя вроде пошерстили малость, да?
– А, пустяки… – отмахнулся Лысый – Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам – чистенький.
«Если не считать полный карман долларов и запах кокаина…» – подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
– Ну и слава Богу! – сказал Бармен. – А то после того как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом ещё больше наших!
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами. Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.
– Тебе не кажется, что этот мудак, – и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, – во что-то сильно вмазан? Уж больно он дёргается…
– М-гу, – говорю. – Ещё как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы – дёрнутся они тоже или нет? Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвёртого размера. Это я так на глаз определил. Потому что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дёргаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место…
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала… Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями… И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять…
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
– По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чём идёт разговор…
