Потрясающе способный мужик этот Водила! Обязательно надо их будет с Шурой Плоткиным свести… Я даже подумал – а не начать ли мне прямо сейчас передачу серьёзной информации? Но Водила погладил меня, запер кабину и ушёл, оставив стёкла дверей приспущенными.
После его ухода я сбегал в пожарный ящик с песком и на обратном пути снова заглянул к «мерседесу». Дженни не было… Я вернулся в свой грузовик, впрыгнул в подвесную койку, предательски сохранявшую все запахи Сузи, Маньки-Дианы и Водилы, и задрых там самым пошлым образом – начисто исключив из башки всё тревожное ожидание наворота событий…
Под вечер я продрал глаза, снова смотался к пожарному ящику – сливок перепил, что ли?.. Опять сделал круг к легковым машинам, убедился в том, что Дженни так и не появлялась, и на всякий случай прошвырнулся мимо грузовика Лысого…
Какие-то Люди уже таскали из кают в свои машины багаж, наверное, чтобы завтра рано поутру не возиться с тяжестями; время от времени по трюму шлялась корабельная обслуга в грязно-голубых комбинезонах, и я, от греха подальше, никем не замеченный, вернулся в свою подвесную койку. И окунулся в воспоминания о прошлой жизни с Шурой Плоткиным.
Водила пришёл за мной лишь после одиннадцати. Я сам прыгнул в сумку, и на этот раз Водила не застегнул молнию у меня над головой.
– Ты, Кыся, так аккуратненько поглядывай по сторонам… Тебе это может быть интересным. Последний вечер – они нам могут только соли на хвост насыпать, – усмехнулся Водила, неожиданно закончив фразу любимой пословицей Шуры Плоткина:
Сначала мы долго ждали лифта, который метался между этажами и никак не хотел опускаться до нашего автомобильного уровня. Потом в лифт набилась туча народу, празднично и нарядно разодетого, и Водиле даже пришлось приподнять мою сумку у себя над головой, чтобы меня не притиснули в давке.
Затем мы поднялись этажа на четыре, а может быть, даже на шесть, прошли по широкому коридору и немного постояли в боковом проходе огромного роскошного салона (я такие только по телевизору видел!), где шёл концерт. Уйма Людей сидели за столиками, что-то пили и смотрели, как один наш Тип, ростом с моего Водилу, но в белом костюме с белыми шёлковыми лацканами, в белых лакированных туфлях, с физиономией полного идиота, безумно довольного самим собой, – очень красиво пел басом.
– Фарца – каких свет не видел! – тихо сказал мне про него Водила. – Но голос… Отпад!
После типа в белом танцевали шесть девушек в сверкающих платьицах. Одной из шести была наша Манька-Диана!..
– Видал? – шепнул мне Водила. – Многостаночница!.. И в судомойке вламывает, и шоферню обслуживает, и пляшет – зашибись! Во, молодец девка… Не, счас только так и надо! Иначе – пропадёшь. Вон те, две крайние – настоящие балетные, я их в прошлый рейс обеих поимел, так наша Дианочка – ну ничуть нe хуже!.. Скажи, Кыся?..
И я почувствовал, что, несмотря на Манькину коечную неумелость, моему Водиле она всё-таки, как сказал бы Шура Плоткин, «классово-социально» ближе, чем эти профессиональные балерины. Хотя Водила их тоже «поимел», по его выражению.
На этом концерт кончился, и мы с Водилой пошли в наш ночной бар.
Народу в баре – масса! Как на антисемитском митинге у Казанского собора.
Мы с Шурой случайно оказались там. Он возил меня к ветеринарному врачу после одной драки, когда четыре посторонних Кота хотели оккупировать наш пустырь. Естественно, я их разметал и троим изрядно начистил рыло. А четвёртого, самого гнусного, который располосовал мне всю морду и прокусил заднюю лапу, я, честно говоря, придушил насовсем. Но Шура, слава Богу, об этом так и не узнал. Он категорически против подобного радикализма!… Как мы тогда с этого митинга живыми ушли – ума не приложу.
Держа меня на руках – ещё не отошедшего от наркоза, с только что зашитой мордой и перевязанной задней лапой, – Мой Шура тут же рванулся к микрофону, чтобы заявить свою ненависть и презрение ко всем фашиствующим антисемитам, к любому национализму и ко всем собравшимся на этот митинг в частности.
Что тут началось!.. Почему нас там не прикончили – одному Богу известно… Даже меня раз сто «жидом» обозвали!
Ладно, чёрт с ними. Не о них речь. Так вот, в этом баре пьяных было не меньше, чем на том митинге. Все столики заняты, ни одной свободной высокой табуретки у стойки бара… Шум, гам, музыка, крики!
В одном углу – разборки на разных языках с одинаковыми жлобскими интонациями; в другом – баварцы поют хором, стучат кружками с пивом по столам, в третьем – счастливо визжит наша черненькая Сузи, как говорит Шура Плоткин, «в жопу пьяная»; из четвёртого угла – истерический заливистый собачий лай…
Мамочка родная!.. Да ведь это Дженни! Учуяла меня, лапочка, и надрывается…
Я голову из сумки высунул, она как увидела меня, так и совсем зашлась. Рвётся с рук своей Хозяйки ко мне, та ей что-то тихо выговаривает, а напротив них сидит Человек с удивительно несимпатичным лицом, видимо, её Хозяин и так злобно говорит, видимо, жене, по-немецки:
– Отнеси немедленно эту тварь в машину. Сама можешь не возвращаться.
Права была Дженни – Хам с большой буквы. Жена его встала, глаза полные слёз, поцеловала Дженни в головку и унесла её из бара.
Бармен как увидел нас, так сразу же мигнул двум здоровым молодым парням и глазами показал на крайний табурет у стойки. Там восседал уже хорошо поддавший финн с бутылкой «Московской» в одной руке и со стаканом – в другой.
Парни неторопливо подошли к финну, вежливо взяли его под руки, приподняли, сняли с табурета и вынесли из бара вместе с бутылкой водки и стаканом.
– Садись! Будь гостем, – сказал моему Водиле Бармен и показал на освободившийся табурет. – Сейчас я тебе хорошего пивка организую. Давай своего… Я его заодно к Рудольфу определю. Там для них всего навалом.
Водила передал сумку Бармену, и тот занёс меня в закулисную часть бара – небольшую комнатку за занавеской, служившую Бармену, как я понял, и комнатой отдыха, и кладовкой. Два стула, маленький
