ходит!
Все рассмеялись. Кроме полковника Вишневецкого и двух немцев. Переводчик тихо переводил им, а немцы серьезно качали головами.
— Фактов мужеложества не наблюдали? — спросил Вишневецкий.
— Никак нет, — ответили воспитатели.
— Тогда ничего страшного, — сказал Вишневецкий. — Подрочут и перестанут. Тренерско- преподавательский состав! Максимально загрузить их общефизической и специальной подготовкой. Ни секунды свободной! А когда начнем с ними горнолыжную, скалолазанье, восхождение с полной выкладкой, взрывные работы, парашютные — дневные, ночные — они так будут умудохиваться, что сами перестанут свои пиписьки лапать! Хорошо еще, если сил хватит вытащить их из штанов, когда отлить захочется... А то, что пока они дрочат, повторяю, ничего страшного. Когда же еще дрочить, если не в четырнадцать или пятнадцать лет? Не в старости же!..
— Ну, до старости они вряд ли догребут... — усомнился кто-то.
У штабного домика стоят Вишневецкий и седой кладовщик... Смотрят в спины расходящимся в темноту сотрудникам.
— Ключи от «виллиса» у тебя, Паша?
Павел Петрович порылся в карманах, вытащил ключи:
— Держи.
— На кой черт нужно было американцев улучшать? Так было удобно — нажал на тумблер, и все!.. — сердито сказал Вишневецкий.
— Я специально поставил туда замок зажигания от нашего ГАЗона, чтобы твой «виллис» никто не реквизировал.
— Ладно. Я скоро вернусь.
— Погоди, Антон... Поговори со мной. А то мне не с кем и словом перекинуться...
— Не прибедняйся, Паша. Мне уже стукнули, что ты тут двух пацанов прикармливаешь.
— Интересно, кто же у нас такой «крот»?
— Каждый третий, — усмехнулся Вишневецкий. — А что за пацаны?
— Занятные парнишки. Кот и Тяпа.
— Очень занятные! Один — вор-рецидивист, второй — малолетний убийца!.. — покачал головой Вишневецкий.
— Все мы убийцы, Антон, — тихо сказал кладовщик Паша.
— Тоже верно.
— Кстати, одного из них, маленького, Валентином зовут. Как Валюшку нашего... звали. То есть — вашего...
— Нашего, нашего, — грустно поправил его Вишневецкий. — Ты и свадьбу нам на Тянь-Шане когда-то устраивал, и на Памир в экспедицию в тридцать седьмом увез от греха подальше... И с Валюшкой нянькался не меньше нашего...
— Ага! Давай считаться — кто кому больше должен...
— Ладно. Иди спать. Я скоро вернусь.
— Успеешь. Постой тут, — приказал Павел Петрович. И исчез в темноте. Слышно было только, как отпирал двери склада, потом запирал. Вышел из темноты со «шмайсером».
— Держи... Береженого Бог бережет.
— Как говорила моя польская бабушка — «щаженего пан Буг щеже». Спасибо, Паша. — Вишневецкий закинул на плечо автомат.
— А вот это Машеньке передай. — И Павел Петрович вытащил из кармана консервную банку. — Пусть чайку попьет. Хорошая сгущенка — лендлизовская.
— Паша!.. Ну она же в батальоне на полном довольствии...
— В этом говняном батальоне, который нас стережет, такой сгущенки отродясь не видели!..
Осторожно ползет «виллис» Вишневецкого. На фарах — «бленды» с узкими щелочками для света.
Неожиданно дорогу перекрывает тяжелый железный шлагбаум. «Виллис» останавливается. Из темноты голос:
— Документы.
Вишневецкий достает удостоверение из кармана штормовки.
Вспыхивает сильный ручной фонарь с одной стороны, и сразу же — второй фонарь с другой стороны машины.
Один фонарь обшаривает лучом кузовок «виллиса», другой упирается в удостоверение, затем в лицо Вишневецкого.
Чья-то рука возвращает ему документ. Голос говорит:
— Проезжайте, товарищ полковник.
Шлагбаум поднимается, «виллис» трогается с места...
...Второй шлагбаум в ночи этой дороги:
— Документы!
И снова — один фонарь, другой...
— Здравия желаю, товарищ полковник! Проезжайте...
И шлагбаум поднимается...
На белой стене фотография мальчика Вали Вишневецкого, скончавшегося всего полтора месяца тому назад от брюшного тифа...
Висит она, словно иконка, в изголовье постели, в которой лежит молодая красивая пьяненькая женщина — мать этого покойного мальчика, жена полковника Вишневецкого, капитан медслужбы Маша Вишневецкая, мастер спорта СССР по альпинизму.
Разбросана повсюду ее форма с узенькими белыми капитанскими погонами. На табуретке, рядом с ее постелью, — большой медицинский флакон с притертой пробкой и остатками спирта.
А еще на табуретке — огрызки хлеба, вскрытая консервная банка, графин с водой, два стакана, половинка большого яблока «аппорт»...
— Что же нам делать, Тошенька?.. — плачет пьяненькая Маша. — Что же нам теперь делать, родненький мой?! Нету сыночка нашего...
Вишневецкий сидит рядом с ней на койке, одевается. Взял Машину руку, целует в ладонь, приподнимает Машу с подушки, прижимает к себе, гладит по голове, целует мокрое от слез лицо жены, смотрит в никуда... Только желваки на скулах шевелятся.
— Налей мне еще немного, — сквозь слезы просит Маша.
— Может быть, хватит, Машуня?
— Налей, Тошенька. Только не разбавляй. Я водичкой запью...
Вишневецкий наливает из флакона в стаканы понемногу спирта. Себе разбавляет, Маше подает чистый.
— Господи... — всхлипывает Маша. — За что ты нас, Господи?.. Валечку-то зачем?.. Сыночка нашего...
Вишневецкий не выдерживает, залпом опрокидывает стакан.
Закрыв опухшие от слез глаза, Маша цедит чистый спирт маленькими глотками.
Потом берет двумя руками графин с водой, пьет прямо из горлышка: вода течет по подбородку, льется на рубашку, на постель...
Вишневецкий забирает графин из ее рук, ставит на табурет.
— Как дальше-то жить, Антошенька?..
— Не знаю, — глухо говорит Вишневецкий.
Встает, натягивает на себя свитер, штормовку. Нащупывает в кармане штормовки банку со сгущенным
