– Есть куда и хуже.
– Я здесь давно?.. – шепотом спросил Волков.
– Нет, – ответил старик. – Третий день.
– Что со мной?
– Уйма всяких неприятностей.
– Поправимых?.. – Волков задыхался от боли.
– Вполне, – сказал старик.
– Доктор!.. – отчаянно сказал Волков. – Вы же доктор? Да?
– Да.
– Доктор… – сказал Волков. – Вы мне дайте что-нибудь против боли… Или наркоз какой-нибудь… Мне бы хоть часок отдохнуть! Я посплю часок и опять буду терпеть… А сейчас у меня силы кончились… Вы меня усыпите как-нибудь ненадолго.
– Дайте Дмитрию Сергеевичу бромурал с нембуталом, – сказал старик через плечо, и кто-то из стоящих за его спиной закивал головой. – Пусть поспит, отдохнет.
– Спасибо, – сказал Волков. – Как вас зовут, доктор?
– Гервасий Васильевич, – ответил старик и, не уверенный в том, что Волков разобрал его имя, снова повторил: – Гервасий Васильевич.
Волков еще в четверг сказал партнеру:
– Слушай, ты, любимец публики!.. У тебя совесть есть?
Их номер только что кончился, и они, мокрые, задыхающиеся, стояли почти у самого занавеса и ждали униформистов, которые должны были принести реквизит с манежа.
Партнер стягивал через голову креп-сатиновую рубашку, и, несмотря на то что рубашка была сшита блестящей, скользкой стороной внутрь, она никак не снималась, и Волков не видел лица партнера, а видел только его мокрую согнутую узкую спину со слабо обозначенными мышцами.
– Я тебя спрашиваю, у тебя совесть есть? – повторил Волков.
Партнер наконец стянул с головы рубашку и удивленно посмотрел на Волкова. Он тяжело дышал, и смазанный красный грим рта придавал его лицу застывшее печальное выражение.
– Ты чего? – спросил партнер.
Волков расстегнул воротник и снова повторил:
– Совесть у тебя есть?..
Но в это время из-за занавеса двое униформистов вытащили за кулисы их реквизит, и один из них, услышав слова Волкова, негромко хохотнул:
– Хо-хо, там, где у людей совесть, у него знаешь что выросло? Я ему, можно сказать, как ангел- хранитель, жизнь берегу! Каждую репетицию лонжу держу, а он хоть бы «маленькую» поставил…
– Ладно, – сказал Волков униформисту. – Чеши отсюда.
– Ты чего, Дим? – растерянно спросил партнер. – Хорошо ведь отработали…
Волков тяжело посмотрел на партнера, и ему вдруг страшно захотелось ударить его в лицо. В тонкое, интеллигентное, красивое лицо. Ударить так, чтобы Лицо исказилось, стало безобразным, заплывшим, чтобы сразу почувствовать к нему отвращение и уже потом бить, не жалея, сознательно распаляя в себе слепую ярость, концентрируя в этой ярости всю свою растерянность последних лет, всю жалость к себе и партнеру – к этому двадцатидвухлетнему хорошему парню…
– Стасик!.. – сказал Волков. – Долго я буду говорить, чтобы ты на два с половиной сальто-мортале ноги шире подавал?! Ведь угробимся когда-нибудь!..
Это случилось в воскресенье. На детском утреннике.
В финале номера Волков увидел летящего на него Стасика и успел подумать: «Опять ноги узко несет, сволочь!..» В ту же секунду Волков почувствовал сильный удар в левый локоть, поймал Стасика и, стараясь остановить инерцию его шестидесяти трех килограммов, после двух с половиной бешеных оборотов в воздухе услышал, как с хрустом разрывается левый локтевой сустав.
Цирк зааплодировал.
Волков осторожно поставил Стасика на красный ковер манежа и поклонился. Подождал немного и поклонился еще раз.
Обычно он кланялся три раза. Во время третьего поклона Волков незаметно снимал с лица небольшую смешную маску, в которой работал весь номер – от выхода на манеж до второго поклона. На оправе от очков намертво был укреплен нос из папье-маше, и уже к носу были приклеены веселые дворницкие усы. Маска плотно сидела на лице, не мешала работать и легко снималась. «Разоблачение» в третьем поклоне всегда вызывало новую, удивленную волну аплодисментов…
Боль захлестнула сознание Волкова, левая рука повисла вдоль слабеющего тела, и к горлу подступила тошнота. Его всегда тошнило от сильной боли…
Волков осторожно повернулся и, не снимая маски, медленно пошел за кулисы.
За занавесом Волков лег на деревянный щитовой пол и прохрипел кому-то:
– Врача давай!.. – И выругался.
