Мария напоит его парным молоком, как она это делала каждый вечер, и уйдет на цыпочках, когда, утомленный военными тяготами, Паулос заснет в своем любимом кресле, А в череп Мистраля воткнет пучок красных камелий.
III
Паулос не хотел уходить с поля битвы, не простившись с духом Юлия Цезаря, и спрашивал себя, где бы он мог быть. Возможно, Марк Антоний и Октавий[108] прибыли из Рима, чтобы увезти его и похоронить окончательно. Паулос подумал, что надо и городу участвовать в расходах на сооружение мраморного надгробия с медными пластинами, на которых были бы выгравированы эпизоды битв при Алезии и при Мунде в Бетике[109]. Может быть, Цезарь, прежде чем его засыпали землей, посмотрел в пути на андалусские оливковые рощи! Паулос устал, проголодался, и ему уже нелегко было выдумывать живописные эпизоды, у него всякий раз легко получалось лишь начало какой-нибудь истории, а потом он никак не мог свести концы с концами. Теперь ему казалось, что лучше всего послать письмо по почте и в нем известить консулов, что Асад Тирский мертв и городу ничто более не угрожает и что самое время привести в порядок мост, очистив быки от ползучих растений. И что он уже поблагодарил царя Давида, короля Артура и Юлия Цезаря, а те просили не разглашать весть об их участии в защите города, не то им покоя не дадут великие державы, будут искать союза с ними, приглашать на всемирные конференции и так далее. Паулосу хотелось поскорей повидать Марию, взять ее за руки и слушать, как она смеется. Хотелось парного молока вечернего удоя. Он вспомнил запах свежеиспеченного хлеба, этот запах, кстати, он учуял и тогда, когда поднимался по лестнице на третий этаж во дворце короля Артура. Там, наверно, тесто замешивала сама королева Джиневра, засучив рукава блузки. В голову почему-то лезли картины реального мира, заставляя тускнеть образы мира воображения. Дождливой ночью Паулос тихо и незаметно вернется домой. Позовет Клаудину, но встречать его выйдут обе — тетка и племянница, — заспанные, наспех одетые; протирая глаза и одергивая юбки, зажгут свет и спросят, ужинал ли молодой господин, разогреют оставшийся от обеда куриный бульон, поставят на стол блюдце айвового варенья, полбуханки хлеба, зеленый кувшин с молодым вином, потому что пойдет уже третий день после праздника Святого Мартина. Паулос останется дома, никому не давая знать о своем возвращении, не пойдет ни за месячным жалованьем астролога, ни за командировочными. Под вечер придет Мария, и они договорятся о свадьбе, назначат ее на первую неделю после рождественского поста. Но, как Паулос ни старался избежать этого, среди тех, с кем он сталкивался в повседневной жизни, вдруг появлялись люди из прошлого или издалека, а то и просто вымышленные персонажи: например, когда он думал, что на свадьбу надо будет пригласить синьора Каламатти, тут же спрашивал себя, а почему бы не пригласить и пращника Давида с Мелхолой или мистера Грига, который уже вызволил из подземелья Лондонского Тауэра леди Каталину Перси. Хоть Паулос и любил Марию, но позволял себе воображать, как он украдкой поглядывает на Мелхолу и встречает ответный взгляд черных глаз, или на леди Каталину — и глаза той полыхают в ответ зеленым пламенем.
Он присел у дороги на каменную скамью возле источника, названного почему-то Ключом Жнеца, и завернулся в плащ; коня он уже вернул виноторговцу — отвязал и пустил на волю там же, в Горловине, и тот, как и следовало ожидать, радостно потрусил, чихая и кашляя, прямехонько к дому. Паулос надел красные штаны, подражая Цезарю, который носил такие же на зимних квартирах; на мысль о красных штанах Паулоса навело прежде всего то обстоятельство, что кто-то подарил ему этот предмет одежды, а воображение подсказало остальное. Случалось, он брал в руки бокал или рисунок, изображавший комету, шпоры или заклеенный конверт с сургучной печатью, содержавший настолько тайное послание, что заключенный в нем листок бумаги был девственно чист. Или, например, женскую туфельку, ножницы, кинжал, очки для дальнозорких… Все эти вещи рассказывали о главных событиях своего времени, о былом или о будущем, и для него они служили вещественными доказательствами правдивости его рассказов, и тогда упоминавшиеся в них люди обретали реальное существование.
— Эту туфельку потеряла Изольда, когда бежала по саду, чтобы укрыться среди розовых кустов, после того как Тристан[110] сообщил, что намерен сыграть ей серенаду на арфе в благодарность за то, что она приняла от него эти самые кусты, привезенные им из Франции и посаженные днем раньше, а розы эти назывались «Графиня дю Шатле». И госпожа Изольда так хорошо спряталась, что пес, который наткнулся на туфельку, не смог отыскать ее владелицу и принес находку мне — другие собаки рассказали ему, что я много путешествовал и всего повидал…
Паулос показывал туфельку Изольды Марии, а если Клаудина и Мелусина заставали его в гостиной в ту минуту, когда он поглаживал носок туфельки, то и им рассказывал историю этой туфельки, те удивлялись, какая маленькая туфелька была у королевы, точно кукольная, и он уверял их, что она светилась в темноте, когда ее надевала Изольда, чтобы возлюбленный мог узнать ее среди многих дам под вуалями, разбросанных бурей по берегам Корнуэлла или Нормандии.
В другой раз это были не такие поэтичные истории, а политические события, скажем, осада Константинополя турками или рассказы о преступлениях, из них получались драмы ревности с отравлениями и всем прочим.
— Ты знаешь обо всем, что было со времен Адама и Евы, — сказала восхищенная Мария, выслушав историю Отелло.
— Мария, я же рассказал тебе о смерти прекрасной Дездемоны!
И Мария умерила свой восторг, перестала хлопать в ладоши и опустилась на колени, чтобы помолиться за упокой души Дездемоны. Паулос открыл шкаф и показал невесте красный платок.
— Я сумел-таки заполучить его!
Это было все равно что положить на стол зала заседаний консулов рачка как вещественное доказательство того, что река обращалась вспять.
— Ваша милость — тот самый астролог Паулос, который видел единорога?
Перед ним стоял пастух, в руке он держал шапку из козьего меха и предлагал разделить с ним трапезу — ломоть черного хлеба и кусок выдержанного сыра. Это был мужчина среднего возраста с пышной бородой, отпущенной, наверное, специально для того, чтобы скрыть шрам, спускавшийся от подбородка на шею, однако шрам все равно был заметен. На левом глазу у пастуха было бельмо.
— Да, это я!
Пастух предложил свой рог, служивший ему сосудом для питья, чтобы Паулос мог испить из ключа, свободно бившего из земли.
— Тут схлестываются две струи, та, которая повыше, свежей и вкусней.
Пастух присел на корточки рядом с Паулосом.
— Я так обрадовался, когда услышал, что ваша милость своими глазами видели единорога, то есть оленя с одним-единственным рогом! Мой отец тоже видел его пятьдесят с лишком лет тому назад и всем об этом рассказывал, только люди считали, что он завирается! А вот теперь, как отгоню стадо на зимнее пастбище, пойду в город, и пусть мне дадут справку о том, что нынешней осенью в наших краях видели единорога, тогда я смогу начертать на надгробье отца на лесном кладбище, что он не солгал.
— Хороший сын! — сказал Паулос.
— Почитающий отца своего! — добавил пастух.
И ушел, оставив Паулосу краюху черного хлеба, кусок выдержанного сыра и рог, из которого можно пить.
Посидев на солнце у родника, Паулос согрелся и пошел дальше по направлению к городу, закусывая на ходу хлебом и сыром, а в рог он попробовал дуть, и тот отвечал каким-то звуком, так что в конце концов Паулос приладился использовать его как рожок. Вот, хотя бы сказка о единороге послужила восстановлению чести отца пастуха! Паулос говорил это сам себе, добавляя для вящей возвышенности эпитет: «античного» пастуха! Подобные эпитеты были необходимым риторическим приемом при обращении к равнодушной публике.
Паулос забыл обо всем случившемся, пригрезившемся или выдуманном по поводу битвы четырех царей и влияния кометы, обо всем, кроме тени Юлия Цезаря, которую он тщетно пытался различить в тени
