навалило столько, что я потерял вас из виду. И тут он меня и достал.
— Но кто?
— Не видел.
— Даже краешком глаза?
— Нет. Ничего не видел.
— И так вот и стукнул? Без единого слова?
— Нет, ничего он не говорил.
— Если ему так хотелось, чтобы ты погиб, чего бы ему не дождаться полуночи? Пока что всем нам одна дорога — на тот свет. И тебе — та же участь.
Вместе с остальными. Чего он так спешил? Почему он решил тебя поторопить? До полуночи осталось-то всего-ничего.
— Ну, наверно...
— Что?
— Звучит глупо, понимаю. Но крыша у меня не поехала. Ладно, скажу: я... я — Дохерти. Из рода Дохерти.
Харри понял сразу.
— Да, есть безумцы такого сорта, для которых это... Ну, ты, конечно, очень соблазнительная мишень для этой породы. Убить Дохерти, кого-то из Дохерти — все равно кого, — это шанс войти в историю. По- моему, этот психопат аж трясся от предвкушения.
Они замолчали.
Потом Брайан спросил:
— Но кто из нас — псих?
— Кажется, это — невозможно, да? Чтобы кто-то из нашей команды...
— Угу. Но мне-то ты веришь?
— Приходится. Не могу же я поверить в то, что ты умудрился потерять сознание, а потом, не приходя в себя, нанес себе два мощных удара в затылок, а потом оттащил себя с глаз долой, да куда подальше.
Брайан вздохнул с облегчением.
Харри произнес:
— Стресс... Ну, тут всяк под таким гнетом... Если хоть кто-то из нас уже был на самом краю, то есть вполне готов был потерять равновесие, то, верно, небольшой напряг — и он уже по ту сторону. А угадать не пробовал?
— Угадать, кто это был? Нет, и не пытался.
— Я думал, ты скажешь что-нибудь про Джорджа Лина.
— Да, у него есть свои причины не любить ни меня, ни мою родню. О том он заявил во всеуслышание. И куда уж яснее. Но что бы там ни творилось у него в голове, какая бы пчела ни жалила его в задницу, я все еще никак не могу поверить, что он пошел бы на убийство.
— Уверенным быть ни в чем и ни в ком тебе нельзя. Ты не знаешь, что ворочается в башке чужого человека, да и я тоже. Так мало людей, которых знаешь по-настоящему. Как они жили и что собою представляют. Для меня... Рита — единственный человек, на которого я могу положиться, за которого я могу ручаться и в котором я нимало не усомнюсь.
— Да, это так. Но я сегодня его спас.
— Если он — умалишенный, если он — маньяк, то какое ему дело до этого? По правде, у таких людей частенько перекорежена логика. Псих способен увидеть в добром деле самую что ни на есть основательную причину для преступления. Ему могло прийти в голову, что как раз этот факт и оправдывает его желание убить тебя.
Ветер раскачивал снегоход. Зерна смерзшегося снега постукивали по крыше кабины и царапали ее.
Впервые за эти сутки Харри предался отчаянию. Из него как будто выпустили воздух. Полнейшее изнеможение.
Брайан спросил:
— А что, если он опять?
— Если он рехнулся да еще зациклился на тебе и на твоей родне, вряд ли он просто так успокоится. Да и терять ему нечего. Я про то, что в полночь и он собирается помереть.
Глядя сквозь боковое стекло на взбаламученную ночь, Брайан сказал:
— Боюсь я, Харри.
— Только дураки не боятся в такой ситуации.
— А тебе тоже страшно?
— Душа в пятках.
— По тебе не скажешь.
— Да уж, вид делать умеем. Я в штаны наложу, а никто и не заметит даже.
Брайан захохотал было, но тут же скривился: очередная судорога пронзила его конечности острой болью. Придя в себя, он сказал:
— По крайней мере, теперь-то я хоть удивляться не буду. Кто бы он ни был.
— Одного тебя оставлять нельзя, — сказал Харри. — Всю дорогу с тобой буду я или Рита.
Растирая холодные пальцы, Брайан спросил:
— А остальным расскажешь?
— Да нет. Давай скажи им, что ты не помнишь, что стряслось, что, мол, ты, верно, споткнулся и ударился головой о какую-нибудь сосульку. Лучше пускай убийца, кто бы он ни был, думает, что мы о нем и не догадываемся.
— Я тоже так думаю. Может, он бдительность потеряет. А если мы все расскажем, то он будет очень осторожен.
— С другой стороны, если он уверует, что никто ни о чем не догадывается, он сможет обнаглеть и попробовать добить-таки тебя.
— Ну, если он — лунатик, потому что хочет убить меня, хотя, наверное, я и так погибну сегодня в полночь... Да и стоит ли расстраиваться: убьют — так убьют. До полуночи и семи часов не осталось.
— У тебя такой сильный инстинкт выживания, что просто нельзя не заметить. А это — признак здравого ума.
— Правда, этот самый инстинкт выживания слишком уж сильный. Он не дает мне осознать безнадежность нашего положения. А это вполне может быть признаком лунатизма.
— Не бывает никогда ничего безнадежного, — сказал Харри. — У нас впереди целых семь часов. За семь часов всякое может случиться. Всякое.
— Например?
— Да что хочешь.
17 ч. 00 мин.
Словно огромный кит, выныривающий из ночного моря, «Илья Погодин» во второй раз за какой- то час всплывал на поверхность. С темных бортов лодки стекали водопады воды, фонтаны взлетали выше, когда судно перекатывалось с волны на волну. Капитан Никита Горов с двумя матросами отдраил люк бронированной башенки и занял наблюдательный пост на капитанском мостике.
В течение последних тридцати минут, двигаясь на крейсерской, для подводного положения, скорости в тридцать один узел, субмарина успела сместиться от исходного пункта, в котором ей надлежало надзирать за эфиром, на семнадцать миль, то есть на двадцать семь с половиной километров к северо-востоку. Тимошенко запеленговал радиомаяк айсберга, а Горов проложил курс — вычерченная геодезическая линия представляла собой, по сути дела, отрезок прямой, пересекавшейся с расчетной траекторией айсберга. На поверхности моря «Погодин» способен был разогнаться до двадцати шести узлов; однако неблагоприятная навигационная обстановка мешала машинному отделению вытянуть больше, чем три четверти этой предельной величины. Горов очень хотел бы опять опуститься, на этот раз не на тридцать, а на все девяносто метров — там лодка, уподобившись всякой иной обитающей в пучине рыбе, скользила бы без помех, ибо любые завихрения на поверхности, какой бы шторм там ни лютовал, на такую глубину не доставали.
Из обшивки крыла за капитанским мостиком уже выдвинулся и развернулся комплекс спутниковой связи.
