– Меня зовут Джоунас Нейберн. Я – врач. Я хочу вам сказать несколько слов о вашем муже, и, мне кажется, будет лучше, если вы позволите мне держать вашу руку в своей.
Она ничего не ответила.
– Сделайте одолжение, – попросил он.
Хотя эта женщина была уверена, что потеряла мужа, Джоунас вовсе не собирался мучить ее неведением, утаивая от нее факт его воскрешения. Но по опыту он знал, что хорошая новость подобного рода может быть такой же ошеломляющей, как и плохая, и потому человека необходимо готовить к ее восприятию весьма осторожно и постепенно. Когда ее доставили в больницу, она то впадала в полубредовое состояние, то выходила из него, что было результатом длительного пребывания в ледяной воде и нервного потрясения, но лекарства и грелки быстро исправили это положение. Уже несколько часов она находилась в нормальном – умственном и физическом – состоянии, достаточно долго, чтобы полностью осознать факт потери мужа и попытаться хоть как-то свыкнуться с ним. В душе еще глубоко скорбя по нему и полностью не осознавая себя вдовой, она к этому времени уже должна была отыскать на краю эмоциональной лавины, сбросившей ее вниз, небольшую складку, узенькую площадочку, остановившись на которой можно было перевести дух. И вот с этой площадочки он и намеревался ее сейчас спихнуть.
Конечно, ему бы следовало быть с нею более откровенным и выложить ей все начистоту. Но, к сожалению, он не мог обещать, что вернет ей прежнего полноценного, совершенно не изменившегося мужа, не отмеченного печатью случившегося, способного быстро и без усилий возвратиться к прежнему образу жизни. Потребуется еще много часов, а может быть, и дней тщательнейших обследований Харрисона, прежде чем они смогут более или менее определенно высказаться относительно возможности его полного выздоровления. А далее Харрисона ждут многие недели, а может быть, и месяцы трудо– и физиотерапии, прежде чем вообще можно будет говорить о каких-либо положительных результатах.
Джоунас все еще ждал ее руки. Наконец она неуверенно протянула ее.
В лучших традициях поведения врача у постели больного, он кратко стал излагать ей основы реанимационной медицины. Когда она сообразила, для чего ее посвящают в столь сложное и непонятное для непрофессионалов дело, пальцы ее крепко сжали его ладонь.
16
В палате 518 Харрисон захлебывался в безбрежном море кошмарных сновидений, бессвязных образов, наплывавших один на другой без какой бы то ни было логической последовательности и связи. Круговерть снега. Огромное чертово колесо, то украшенное праздничными огнями, то без них, сломанное и зловещее, в непроглядной темени дождливой ночи. Купы деревьев, похожих на пугала, с кривыми почерневшими ветвями, с содранными с них зимним ветром листьями. Пивовоз, развернутый под углом и перегородивший засыпанное снегом шоссе. Тоннель с бетонным дном, уходящим вниз, в пугающую черную неизвестность, заставляющую учащенно биться его сердце. Лежащий навзничь на больничной койке и умирающий от рака Джимми, сыночек: похудевший и осунувшийся так, что остались только кожа да кости. Вода, холодная, глубокая, черная как тушь, захватившая все пространство вплоть до горизонта, выбраться из которой невозможно. Обнаженная женщина с неестественно повернутой назад головой, сжимающая в руках распятие…
Часто на периферии его снов возникала какая-то странная безликая и загадочная фигура, одетая во все черное, словно сама Смерть, похожая на тень и временами полностью сливавшаяся с нею. Иногда черная фигура отделялась от окружающего ее мира и как бы сама становилась его наблюдателем, и тогда Хатч видел этот мир глазами другого человека – глазами, которые смотрели на него с безжалостной, голодной, расчетливой практичностью кладбищенской крысы.
На какое-то время события в кошмаре обрели определенную последовательность, и Хатч увидел, что бежит по вокзальному перрону, пытаясь догнать пассажирский вагон, медленно удаляющийся от него по рельсам. В одном из окон вагона он видит Джимми, худого, со впавшими щеками, тяжело больного, одетого в больничную пижаму, печальными глазами глядящего на Хатча, с поднятой в прощальном жесте маленькой рукой: прощай, прощай, прощай. Хатч отчаянно пытается ухватиться за поручень, чтобы вспрыгнуть на ступеньку вагона, но поезд набирает ход, и Хатч промахивается, и нога его соскальзывает со ступеньки. Бледное маленькое личико Джимми расплывается в пятно, тускнеет; вагон все быстрее и быстрее удаляется от перрона, пока совсем не исчезает в ужасающем ничто, в черной, бездонной пустоте, присутствие которой Хатч только сейчас ощутил. Затем мимо него под перестук колес начинает проезжать другой пассажирский вагон, и он видит в одном из окон Линдзи, потерянно глядящую на платформу. Хатч кричит: «Линдзи!», но она не видит и не слышит его, словно пребывает в каком-то забытьи, и он снова бежит и снова пытается на ходу вскочить в вагон, но и на этот раз вагон увеличивает скорость, как раньше с Джимми. «Линдзи!» Рука его всего в нескольких дюймах от поручня… Вдруг разом исчезают и поручень, и ступенька, и вагон. С жуткой текучестью любых сновидений вагон превращается в роликовые сани в парке аттракционов, под перестук колес подкатывающие к началу катания на горках. Хатч подбегает к концу платформы, но опять не успевает вскочить в тележку Линдзи, и она, скользнув мимо него, быстро взлетает на первый крутой подъем длинного, волнообразного маршрута. В этот момент, вслед за Линдзи, мимо него на бешеной скорости проносится последняя тележка санного поезда. В ней только один пассажир – Черная фигура, вокруг которой теснятся тени, как вороны на кладбище, – сидит на переднем сиденье тележки, низко опустив голову и скрыв лицо под густыми прядями волос, словно под капюшоном монаха. Оглушенный частым перестуком колес, Хатч кричит Линдзи, чтобы она оглянулась назад, а главное, чтобы крепче держалась за поручень. «Ради всего святого, держись крепче!» Вереница соединенных друг с другом тележек, достигнув гребня подъема и задержавшись там на миг, ухает вниз, наполняя все пространство визгом и криками ужаса.
Рамона Перез, дежурная ночная медсестра, обслуживающая пятый этаж, куда входила и палата 518, стояла подле постели, глядя на своего подопечного. Она была обеспокоена и не знала, стоит ли позвать сюда доктора Нейберна.
По данным монитора пульс Харрисона вел себя нестабильно. В основном частота его была в пределах нормы – от семидесяти до восьмидесяти ударов в минуту. Но временами он подскакивал аж до ста сорока. С другой стороны, и это утешало, никакой сердечной аритмии у пациента не наблюдалось.
Усиленное сердцебиение, естественно, сказывалось на кровяном давлении, но ни сердечный приступ, ни кровоизлияние в мозг, связанные с резкими перегрузками, пациенту не грозили, о чем свидетельствовали его систолические показатели, находившиеся в пределах нормы.
Он был мокрым от пота, а круги вокруг глаз стали такими темными, что казались подрисованными художником. Несмотря на кипу набросанных на него одеял, он дрожал от холода. Пальцы левой руки, вынутой из-под одеяла для внутривенной подпитки, иногда судорожно сжимались и разжимались, однако не настолько энергично, чтобы сместить иглу, воткнутую в руку чуть пониже локтевого сгиба.
Шепотом он беспрестанно повторял имя своей жены.
– Линдзи… Линдзи…
Скорее всего, Харрисону что-то снилось, а физиологическое воздействие сновидений, как известно, аналогично воздействию реально происходящих событий.
В конце концов Рамона пришла к убеждению, что усиленное сердцебиение было результатом снившихся пациенту кошмаров, а не следствием расстройства сердечно-сосудистой системы. Он был вне опасности. Тем не менее она не отходила от его постели, внимательно наблюдая за его состоянием.
17
Вассаго сидел за столиком у окна, выходившего на гавань. Уже после пятиминутного пребывания здесь он понял, что место для охоты выбрал неудачно. Все в ресторане раздражало его. И он уже жалел, что сделал заказ.
По понедельникам в ресторане не исполняли танцевальных мелодий, хотя в одном из углов и примостился за фортепиано пианист. Но в его репертуар не входили ни сентиментальные песенки 30-х и 40-х годов, ни продуманно легкий для восприятия рок-н-ролл, развращающе действовавший на мозги регулярных посетителей ресторана. Вместо этого из-под его пальцев вылетали довольно нудные композиции «Нью эйдж», адресованные тем, кто считал танцевальную музыку слишком крикливой и раздражающей.
Вассаго же предпочитал тяжелый рок, быстрый и бурный, словно сдирающий кожу с живого человека. С тех пор как он стал жителем пограничной полосы, музыка вообще перестала его радовать, так как в
