притворялся, что полностью поглощен японскими фарфоровыми изделиями, а на самом деле исподтишка наблюдал за ним и Линдзи, плечом к плечу сидевшими на софе времен Людовика XVI.
Присутствовали в кабинете и монахини, и Хатчу они казались еще более опасными, чем священники. Монашеский орден, представляемый ими, отдавал предпочтение просторным старомодным одеждам, которые в наше время редко кто носит. На головах у них были белые крахмальные апостольники, и обрамленные белой тканью лица выглядели особенно суровыми и зловещими. Сестра Иммакулата, директриса детского приюта св. Фомы, напоминала хищную черную птицу, примостившуюся в кресле справа от софы, и Хатч не удивился бы, если бы она вдруг, издав хриплый, гортанный крик и взмахнув широкими складками своей мантии, взлетела под потолок и, сделав несколько кругов по комнате, спикировала оттуда прямо на него, чтобы выклевать ему глаза. Ее заместительница, чуть моложе своей начальницы, явно нервничая, без устали вышагивала взад и вперед по кабинету, и взгляд ее был подобен лазерному лучу, способному пробить стальной лист. Хатч, напрочь забывший ее имя, называл ее про себя Монахиня без Имени по аналогии с Клинтом Иствудом, сыгравшим Человека без Имени в одном из старинных ковбойских фильмов.
Он был явно несправедлив, даже более чем несправедлив к ним оттого, видимо, что ужасно нервничал. Ведь все, кто присутствовал сейчас в кабинете адвоката, собрались здесь, чтобы помочь ему и Линдзи. Отец Жиминез, ректор церкви св. Фомы, бравшей на себя львиную долю финансирования сиротского приюта, возглавляемого сестрой Иммакулатой, был не более зловещ, чем, скажем, священник в фильме 'Нам по дороге', и скорее напоминал актера Бинга Кросби, правда, в латиноамериканском исполнении, а отец Дюран был в действительности добрым и скромным человеком. Сестра Иммакулата в такой же степени напоминала хищную птицу, как танцовщицу в стриптизе, а неподдельная искренность, сквозившая в улыбке, почти не сходившей с лица Монахини без Имени, более чем компенсировала любые отрицательные чувства, которые можно было бы приписать ее пристальному взгляду. Священники и монахини пытались хоть как-то поддерживать легкий непринужденный разговор; Хатч же и Линдзи нервничали так, что ни о какой светской беседе и речи быть не могло.
Слишком многое было поставлено на карту. И это полностью выбивало почву из-под ног Хатча, заставляло его сильно волноваться, что было ему несвойственно, ибо более благодушного, чем он, человека трудно было сыскать на свете. Он хотел, чтобы эта встреча прошла успешно, так как от нее зависели их с Линдзи счастье, их будущее, наконец, их попытка открыть новую страницу в своей жизни.
Конечно, это было не совсем так. И он явно преувеличивал, чересчур драматизируя ситуацию.
Но ничего не мог с собой поделать.
С тех пор как более чем полтора месяца тому назад он был воскрешен из мертвых, они с Линдзи прошли сквозь горнило сильнейших эмоциональных потрясений. Гасившая всех и вся в их жизни волна отчаяния, нахлынувшая на них после смерти Джимми, внезапно откатилась прочь. Они поняли, что живы и что снова вместе только благодаря медицинскому чуду. Не быть в полной мере благодарным за эту отсрочку и не попытаться до предела использовать подаренное им время было бы несправедливо ни по отношению к Богу, ни по отношению к врачам, непосредственно спасшим им жизни. Более того, это было бы просто глупо. Кто мог осудить их за то, что они не желали забыть Джимми и так долго оплакивали его, но в какой- то момент они позволили охватившему их горю выродиться в жалость к самим себе, и это привело их к хронической депрессии, что уже было явным перехлестом.
Понадобились смерть Хатча, его воскрешение из мертвых, близость к смерти самой Линдзи, чтобы вывести их из состояния вечной подавленности, и это, по его мнению, свидетельствовало о том, что они оказались более упрямыми, чем он раньше предполагал, и меньше всего стремились к тому, чтобы изменить свой стиль жизни. И поэтому нужна была именно такая встряска, чтобы заставить их выбраться из своей скорлупы и заново начать строить совместную жизнь.
А начать строить жизнь сызнова означало для них обоих иметь в доме ребенка. Это желание не было сентиментальной попыткой возродить прошлые чувства, не было оно и невротической потребностью, заменив Джимми другим ребенком, забыть наконец о его кончине. Просто им нравилось возиться с детьми; они обожали детей; и отдавать себя полностью ребенку казалось им верхом блаженства.
Но ребенка они могли получить только через усыновление. В этом-то и была вся загвоздка. Беременность Линдзи протекала тяжело, роды были долгими и болезненными. Рождение Джимми едва не стоило ей жизни, и, когда он наконец появился на свет, врачи предупредили ее, что больше она не сможет рожать.
Монахиня без Имени перестала ходить взад и вперед по кабинету, отвернула широченный рукав своей мантии и посмотрела на часы.
– Может быть, пойти и выяснить, почему она задерживается?
– Не надо торопить ребенка, – мягко сказала сестра Иммакулата, пухлой белой ручкой расправляя на коленях складки мантии. – Если вы будете ее торопить, она подумает, что вы сомневаетесь в ее способности самой обслужить себя. Нет ничего такого, с чем она не могла бы сама справиться в туалете. Да и не в этом, видимо, дело. Просто ей требуется какое-то время побыть одной, чтобы хоть немного успокоиться.
– Простите за задержку, – проговорил отец Жиминез, обращаясь к Линдзи и Хатчу.
– Все в порядке, – сказал Хатч, нервно ерзая на софе. – Ее можно понять. Мы и сами как на иголках.
С самого начала выяснилось, что огромное число – целая армия – супружеских пар ждали свою очередь, чтобы усыновить ребенка. Некоторым приходилось дожидаться своего часа в течение двух лет. Проведя пять лет без ребенка, Хатч и Линдзи не желали становиться ни в какую очередь.
У них было только две возможности, первая из которых заключалась в усыновлении ребенка другой расы: черного, желтого или латиноамериканца. Большинство пар, желающих усыновить ребенка, были белыми и хотели бы стать приемными родителями именно белого ребенка, который мог бы сойти за их собственного, в то время как бесчисленному множеству сирот из различных национальных меньшинств приходилось довольствоваться только приютами и несбыточными мечтами когда-нибудь обрести свою собственную семью. Цвет кожи ничего не значил для Хатча и Линдзи. Они были бы счастливы заполучить любого ребенка, независимо от его расовой принадлежности. Но в последнее время извращенно интерпретируемые 'доброжелателями' социальные права привели к принятию целого ряда новых законов и постановлений, направленных на то, чтобы под любым предлогом наложить запрет на возможность усыновления ребенка другой расы, а разветвленная система государственной бюрократии приняла это к исполнению и проводила в жизнь с неукоснительной умопомрачительной точностью. Предполагалось, что ребенок не может быть полностью счастлив, если будет воспитываться вне своей этнической среды, что было, мягко говоря, элитарной чепухой – а по существу, расизмом наоборот, – придуманной социологами и псевдоучеными, которые даже не удосужились спросить, что думают по этому поводу одинокие, покинутые и никому не нужные дети, чьи права они вознамерились защищать.
Второй возможностью было усыновление ребенка-инвалида. Среди сирот детей-инвалидов было гораздо меньше, чем сирот из нацменьшинств, – даже так называемых технических сирот, родители которых живы, но отказались от ребенка, потому что он резко отличался от своих сверстников. Но, с другой стороны, несмотря на то что их было гораздо меньше, спрос на них был значительно ниже, чем на детей из нацменьшинств. К тому же у них было то неоспоримое преимущество, что обычно они редко попадают в сферу интересов инициативных групп, стремящихся навязать политически безупречные, с их точки зрения, способы их социального обеспечения и ухода за ними. Рано или поздно какая-нибудь массовая организация олухов царя небесного сумеет-таки добиться принятия таких законов, по которым зеленоглазых, светловолосых или глухих детей смогут усыновлять только соответственно зеленоглазые, светловолосые или глухие родители. Хатчу и Линдзи повезло в том смысле, что они успели подать заявление об усыновлении ребенка-инвалида до того, как эти непредсказуемые силы хаоса замыслят свое черное дело.
Вспоминая порой о тех бюрократических препонах, с которыми им пришлось столкнуться полтора месяца назад, когда они впервые приняли решение усыновить ребенка, Хатч зеленел от злости и у него рождалось дикое желание нагрянуть в эти конторы и передушить там половину чиновников, чтобы те, кто останется в живых, хорошенько подумали, прежде чем морочить людям голову. Прознав о
