Логово

прежде чем передоверят ему одну из сироток из своего приюта!

– У вас все в порядке со здоровьем, никаких побочных эффектов после всего, что вам пришлось пережить, не наблюдается, у вас хороший аппетит, сон? – спросил отец Жиминез, желая, видимо, хоть как-то заполнить затянувшуюся паузу в связи с непредвиденной задержкой той, ради которой они все здесь собрались, не имея при этом в виду выразить сомнение по поводу притязаний Хатча на полное исцеление и отличное здоровье.

Линдзи – по характеру более импульсивная и склонная к преувеличениям, чем Хатч, – вся подалась вперед и с ноткой раздражения в голосе заявила:

– По статистическим показателям выздоровления реанимированных после смерти людей Хатчу нет равных. Доктор Нейберн от него в восторге и даже выдал ему справку о том, что он полностью здоров. Все это изложено в нашем заявлении, и имеются соответствующие документы.

Пытаясь как-то смягчить реакцию Линдзи, чтобы священники и монахини, не дай бог, не истолковали неверно смысл ее слов, Хатч сказал:

– Я и правда чувствую себя отлично. Я бы вообще ввел кратковременную смерть как обязательную лечебную процедуру. Очень расслабляет, и совершенно по-иному начинаешь смотреть на вещи.

Все вежливо рассмеялись.

По правде говоря, Хатч действительно был полностью здоров. Первые четыре дня после воскрешения он был очень слаб, ко всему безучастен, страдал от диких головных болей и провалов памяти. Но спустя некоторое время ему удалось восстановить свои физические и интеллектуальные способности на все сто процентов. И вот уже почти полтора месяца, как он ведет прежний нормальный образ жизни.

Случайно оброненная отцом Жиминезом фраза о качестве его сна смутила Хатча, и, видимо, именно это заставило Линдзи столь решительно выступить в его защиту. Своим ответом на вопрос священника он подразумевал, что спит хорошо, хотя на самом деле это было не совсем так, но, поскольку его странные сны и их эмоциональное воздействие на его психику были явлениями скорее любопытными, чем опасными, он полагал, что не совсем погрешил против истины.

Они так близко подошли к заветной черте, от которой начнут отечет своей новой жизни, что он ужасно боялся нечаянным необдуманным еловом свести на нет все их усилия. Несмотря на то что католические службы, ответственные за передачу детей в руки их будущих опекунов, очень серьезно подходили к решению этой задачи, они не стремились воздвигать бессмысленные препоны и выискивать различные поводы, чтобы попытаться оттянуть окончательное решение, чем грешили аналогичные светские службы, особенно когда речь шла об опекунах, подобных Хатчу и Линдзи, весьма уважаемых членах общины, и об усыновлении ребенка-инвалида, чье будущее не мыслилось вне рамок специальных учреждений для такого рода детей. Новая жизнь может начаться для них уже на этой неделе, если их ответы не заронят в душах священнослужителей церкви св. Фомы, которые пока были на их стороне, сомнения, могущие заставить их переменить свое первоначальное решение.

Хатча самого немного приводило в изумление проснувшееся в нем жгучее желание снова стать чьим- либо отцом. Все эти пять лет он жил как бы вполсилы. Нежданно-негаданно неиспользованные, копившиеся на протяжении этих лет чувства потоком нахлынули на него, захлестнули его с головой, заставив ярче сверкать краски, красивее и мелодичнее звучать музыку, сделав его ощущения более острыми и сильными, наполнив его желанием куда-то идти, что-то делать, побольше увидеть, короче, жить. И снова быть нужным ребенку.

– Не знаю, могу ли я задать вам один вопрос, – заговорил отец Дюран, отводя взгляд от коллекции Сатсумы. Изможденно-бледные черты его заострившегося лица оживляли огромные, многократно увеличенные толстыми линзами, совиные глаза, светившиеся умом и доброжелательностью. – Это настолько личное, что мне, поверьте, ужасно неловко.

– Спрашивайте, конечно же, – ободряюще сказал Хатч.

– Некоторые люди, побывавшие в состоянии клинической смерти, – неуверенно начал молодой священник, – недолго, примерно с минуту или две… утверждают… ну, в общем… рассказывают о сходных ощущениях…

– Будто бы проносятся сквозь черный тоннель, в конце которого видят поразительно яркий свет, – докончил за него Хатч, – и при этом их охватывает чувство огромной умиротворенности и ощущение, что они наконец-то вернулись к себе домой?

– Да, да, – вспыхнув от радости, закивал Дюран. – Именно это я и имел в виду.

Отец Жиминез и обе монахини выжидательно уставились на Хатча, и ему очень не хотелось их огорчать и говорить не то, что они хотели бы услышать. Он посмотрел сначала на сидевшую подле него на софе Линдзи, затем перевел взгляд на остальных.

– Увы, ничего такого я не испытывал. Плечи отца Дюрана разочарованно опустились.

– А что же вы испытывали?

Хатч недоуменно пожал плечами.

– Ничего. Конечно, лучше было бы испытать нечто подобное… все-таки, хоть что-то, но ощущаешь. Но в этом смысле, боюсь, у меня была скучная смерть. Ничего не помню с того момента, как перевернулась машина и я потерял сознание, до тех пор, когда очнулся на больничной койке и увидел дождь за окном…

Он так и не успел докончить свою мысль из-за прибытия Сальваторе Гуджилио, в чьем кабинете они находились. Гуджилио – громадный и толстый, как башня, – во всю ширь распахнул дверь и, шагнув внутрь, плавным широким жестом закрыл ее за собой. С решимостью слегка укрощенного урагана пронесся он по комнате, по очереди подлетая и здороваясь с каждым в отдельности. Хатч бы не удивился, если бы при его приближении мебель взмыла в воздух и со стен попадали на пол предметы искусства, так как, казалось, от него исходила энергия, способная привести в движение все, с чем он соприкасался.

Ни на минуту не умолкая, Гуджилио по-медвежьи сгреб в охапку Жиминеза, потряс руку Дюрана, церемонно, с видом ярого монархиста, приветствующего членов королевской семьи, поклонился отдельно каждой монахине. Гуджилио так же быстро сходился с людьми, как глиняные черепки склеиваются вместе под воздействием клея, и к моменту их второй встречи он приветствовал и прощался с Линдзи, нежно прижимая ее к своей громадной туше. Он полностью расположил ее к себе, и она не очень обращала внимание на эти его объятия, но, как позже сама признавалась Хатчу, чувствовала себя при этом маленьким ребенком, обнимающим громадного борца сумо.

– Я чувствую себя просто пушинкой, – говорила она. Но в этот раз она осталась сидеть на софе и поздоровалась с адвокатом за руку.

Хатч встал со своего места и протянул ему для приветствия руку, заведомо зная, что она исчезнет в его огромной ладони, как кусочек пищи, помещенной в жидкость, кишащую голодными амебами, что в действительности и произошло. Как всегда, Гуджилио обхватил руку Хатча обеими своими лапищами и потряс не столько ее, сколько всего его вместе с ней.

– Какой чудесный день, – сказал Гуджилио, – можно сказать, особый день. Очень хотелось бы, чтобы все прошло без сучка без задоринки.

Несколько часов в неделю он специально отдавал делам церкви и сиротского приюта св. Фомы. Особую радость доставляло ему соединять судьбы приемных родителей с судьбами детей-инвалидов.

– Регина уже вышла из туалета, – продолжал Гуджилио. – Но немного задерживается, так как затеяла разговор с моей секретаршей. Видимо, ужасно нервничает и всячески тянет время, чтобы набраться храбрости. Сейчас придет.

Хатч взглянул на Линдзи. Она нервно улыбнулась и взяла его руку в свою.

– Хочу, чтобы вам было ясно, – сказал Сальваторе Гуджилио, паря над ними, как громадный шар во время парада в честь Дня Благодарения[5] – что мы собрались здесь только для того, чтобы вы познакомились с Региной, а она с вами. Никто не обязан сегодня принимать каких-либо решений. После встречи вы отправитесь домой, там все обсудите между собой и дадите нам знать о своем решении взять именно этого ребенка завтра или, в крайнем случае, послезавтра. В равной степени это относится и к Регине. У нее тоже будет день поразмыслить о своем решении.

– Это очень важный шаг, – произнес отец Жиминез.

– Чрезвычайно важный, – добавила сестра Иммакулата.