равномерно попискивающему монитору, следящему за работой сердца.
Хотя Тимми был подсоединен только к аппарату жизнеобеспечения, он пребывал в столь же глубоком забытьи, как и его престарелый сосед. Лишь раз или два за чае, не чаще, у мальчика начинали вдруг дрожать веки, искривлялись губы или пробегала еле заметная судорога по щеке. Ни одно такое движение, однако, не длилось дольше минуты. И это было все.
Брайс сидел возле кровати, просунув руку через ее боковую решетку и мягко сжимая руку сына. После всего пережитого в Сноуфилде такой пусть и минимальный контакт с мальчиком стал все-таки приносить ему удовлетворение. И с каждым днем, уходя из этой палаты, Брайс чувствовал себя все бодрее и оптимистичнее.
Уже наступил вечер, и поэтому в палате сейчас стоял полумрак. На стене у изголовья кровати висела лампа, несильно освещавшая только лицо Тимми и оставлявшая в тени его накрытое простыней тело. Но даже при таком тусклом свете Брайс видел, как постепенно сохнет и увядает его сын, как он худеет, несмотря на то что аппарат исправно прогоняет через его тело питательный раствор. Скулы на лице мальчика прорезались все острее и острее. Вокруг глаз пролегли темные круги. Подбородок казался трогательно слабым и хрупким. Мальчик и раньше был не по возрасту мал. Теперь же и вовсе казалось, что рука, которую держал сейчас Брайс, принадлежала не Тимми, а совсем маленькому ребенку, чуть ли не грудничку.
Но все-таки эта рука была теплой. Она была теплой.
Подержав сына за руку, Брайс неохотно выпустил ее. Он пригладил мальчику волосы, расправил простыню, взбил подушку.
Пора было уходить, но Брайс не мог этого сделать: он плакал. И не хотел выходить из палаты в слезах.
Брайс взял несколько бумажных салфеток из стоявшей на тумбочке коробки «клинекса», поднялся, подошел к окну и посмотрел на улицу.
Он плакал каждый раз, как приходил сюда, но теперь это были иные слезы, не такие, как прежде. Теперь они очищали, уносили чувство горечи, лечили душу. Медленно, постепенно, по капле, но они исцеляли его.
— Выписывают? — переспросила, нахмурившись, Дженни. — Кто это сказал?
— Я! — весело улыбнулся Тал.
— С каких это пор ты стал сам себе врачом?
— Я подумал и решил: неплохо было бы посоветоваться с кем-нибудь еще. Ну вот я и вызвал самого себя на консилиум. И после консультации я-врач порекомендовал себе-больному отправляться домой.
— Тал...
— Честное слово, док, я себя прекрасно чувствую. Опухоли прошли. Температура нормальная уже два дня подряд. Если в этой больнице и есть несомненный кандидат на выписку, то это прежде всего я. А если вы меня здесь оставите, док, то моя смерть будет на вашей совести.
— Смерть?
— Больничная еда меня доконает.
— По-моему, он уже даже танцевать может, — сказала Лиза.
— А когда это ты успела стать врачом? — спросила ее Дженни и, обращаясь к Талу, проговорила:
— Ну что ж... давай-ка я взгляну. Снимай рубашку.
Он быстро и легко сбросил с себя рубашку, совеем не так — медленно и осторожно, — как снимал ее еще накануне. Дженни аккуратно разбинтовала повязку и увидела, что Тал прав: опухолей не было, незаживших швов тоже.
— Мы победили, — ликующе заверил ее Тал.
— Обычно по вечерам мы никого не выписываем. Распоряжения подписываются только с утра, а сама выписка происходит с десяти до двенадцати.
— Для того и правила, чтобы их нарушать.
— И это говорит полицейский?! Какой ужас! — поддразнила его Дженни. — Послушай, Тал, мне было бы спокойнее, если бы эту ночь ты провёл здесь, просто на всякий случай...
— А мне было бы спокойнее, если бы я ее провел не здесь, иначе я тут просто свихнусь.
— Ты и в самом деле твердо решил?...
— Он в самом деле решил твердо, — ответила за него Лиза.
— Док, они спрятали мой револьвер в сейф, туда, где у них тут хранятся наркотики, — сказал Тал. — Мне пришлось упрашивать, унижаться, уговаривать, убеждать одну милую сестричку, которую зовут Паула, чтобы она мне его вернула. Я сказал ей, что вы меня сегодня вечером точно выпишете. Так вот, Паула очень душевная сестричка, очень симпатичная, незамужняя, привлекательная, соблазнительная...
— Не заводись, — сказала Лиза. — Тут несовершеннолетние.
— И я бы очень хотел пригласить ее на свидание, — продолжал Тал. — Я бы хотел провести с ней целую вечность. Но док, если вы не отпустите сейчас меня домой, то мне придется отдать револьвер назад, в сейф, и тогда старшая сестра может узнать, что Паула выдала мне его раньше, чем меня окончательно выписали, и если это случится, то Паулу могут уволить с работы, но если она потеряет работу из-за меня, то я никогда уже не смогу пригласить ее на свидание. А раз я не смогу пригласить ее на свидание, то я не смогу и жениться на ней а если я на ней не женюсь, то у нас не будет маленьких Талов Уитменов, никогда не будет, потому что я в таком случае уйду в монастырь и приму обет безбрачия, потому что я уже решил, что Паула — та самая женщина, что создана именно для меня. Так что, если вы меня не выпишете, вы не только искалечите всю мою последующую жизнь, но и, вполне возможно, лишите мир какого-нибудь маленького черного Эйнштейна или Бетховена.
Дженни расхохоталась и утвердительно закивала головой:
— Ну ладно, ладно. Сейчас напишу пропуск на выписку, и можешь уходить.
Тал стиснул ее в объятиях и принялся поспешно натягивать рубашку.
— Пауле придется за тобой хорошенько присматривать, — проговорила Лиза. — А то ты так умеешь уговаривать, что тебя оставлять одного с женщинами опасно. Или надо хотя бы колокольчик тебе подвешивать.
— Кто умеет уговаривать? Я? — Он затянул на себе пояс с прицепленной к нему кобурой. — Да стеснительнее Тала Уитмена нет никого на свете. Всю свою жизнь всегда был застенчив.
— Ну прямо, — не поверила ему Лиза.
— Если ты... — начала было Дженни.
Но тут Тал вдруг словно впал в неистовство. Он отбросил Дженни в сторону, одновременно сшибая ее на пол. Она упала, больно ударившись об пол и сильно стукнув плечо о заднюю спинку кровати. Падая, она услышала выстрелы, увидела, что Лиза тоже падает, но не поняла, ранена ли ее сестра или же просто пытается укрыться; на какое-то мгновение Дженни даже почудилось, что это Тал вдруг открыл по ним стрельбу. Но потом, уже с пола, она увидела, что он еще только вытягивает из кобуры свой револьвер.
В палате раздался еще один громоподобный выстрел и зазвенело стекло. Это разлетелось окно у Тала за спиной.
— Бросай оружие! — заорал Тал.
Дженни повернула голову и увидела в дверях палаты Джина Терра. Его силуэт отчетливо прорисовывался на фоне более ярко освещенного больничного коридора.
Стоя возле окна, в глубокой тени, Брайс вытер слезы и скомкал промокшую бумажную салфетку. Он услышал у себя за спиной в палате какой-то негромкий звук, подумал, что это вошла нянечка, обернулся — и увидел Флетчера Кейла. На мгновение Брайс застыл от неожиданности, не веря собственным глазам.
Кейл стоял возле кровати Тимми, в ногах, и в слабом свете лампы его едва можно было узнать. Он не заметил Брайса. Он смотрел на мальчика и широко улыбался. На лице его было написано безумие. В руке он держал револьвер.
Брайс сделал шаг вперед от окна и одновременно потянулся за собственным револьвером. Он слишком поздно сообразил, что он сейчас не в форме и потому револьвера на привычном месте нет. У него был с собой только короткоствольный личный револьвер тридцать восьмого калибра в закрепленной на лодыжке кобуре, и Брайс нагнулся было, чтобы достать его.
