– Этой ночью я тебе шутовской колпак не найду.
Он пожал плечами.
– Когда угодно. Если найдешь. Джоко… он его не заслуживает.
– Да, ты говорил. Но я обещаю, что за день-другой найду шутовской колпак и принесу тебе.
Несмотря на трудности, с которыми могла столкнуться Эрика в поисках шутовского колпака, ее авансом вознаградила благодарность, которую она увидела в его глазах, блеснувшие в них слезы счастья.
– Ты – такая добрая женщина. Джоко поцеловал бы тебе руку, только не хочет вызывать у тебя отвращения.
– Ты – мой друг, – и она протянула руку.
Прикосновение безгубого рта оказалось еще более неприятным, чем предполагала Эрика, но она бровью не повела, наоборот, улыбнулась.
– Спасибо тебе, мой милый друг. А теперь, я надеюсь, ты сможешь кое-что для меня сделать.
– Джоко почитает тебе книгу. Две книги сразу, и одну – сзаду наперед!
– Ты почитаешь мне позже. Сначала я хочу узнать твое мнение по одному делу.
Тролль схватил стопы руками, принялся раскачиваться взад-вперед.
– Джоко ни о чем ничего не знает, кроме ливневых канав, крыс и жуков, но он попытается.
– Ты – Джонатан Харкер, или был Харкером, не важно. Поэтому ты знаешь, как скудна эмоциональная жизнь Новых людей. Если говорить об эмоциональных реакциях, то у них эти реакции сводятся к зависти, злобе и ненависти, единственным эмоциям, которые можно обратить на себя. И они не могут вести к надежде, поскольку Виктор говорит, что надежда ведет к стремлению обрести свободу, к неповиновению и мятежу.
– Джоко теперь другой. Джоко чувствует много большого и хорошего, и очень этому радуется.
– Да, я заметила. В любом случае, у меня нет необходимых знаний или кругозора, чтобы понять, почему такой гений, как Виктор, создал Новых людей именно такими. Только я, его жена, отличаюсь от остальных. Мне ведомы унижение и стыд… которые странным образом ведут к надежде, а надежда – к нежности.
Тролль, по-прежнему держась руками за стопы и раскачиваясь, поднял голову, посмотрел на нее.
– Ты – первая, из Новых людей или из Старых, кто обошелся с Джоко по-доброму, – и из его глаз покатились слезы.
– Я надеюсь на многое, – продолжила Эрика. – Я надеюсь день ото дня становиться лучшей женой. Я надеюсь увидеть одобрение в глазах Виктора. Если со временем я стану хорошей женой и больше не буду заслуживать взбучки, если со временем он начнет ценить меня, я попрошу его позволить и другим Новым людям иметь надежду. Я попрошу Виктора дать им лучшую жизнь, чем та, что у них сейчас.
Тролль перестал раскачиваться.
– Не проси что-либо у Виктора слишком скоро.
– Нет. Сначала я должна стать лучшей женой. Должна научиться идеально ему служить. Но я думаю, что смогу стать такой же, какой была королева Есфирь для своего короля Артаксеркса.
– Помни, – вставил тролль, – Джоко – невежественный. Невежественный неудачник.
– Они – персонажи из Библии, которую я никогда не читала. Есфирь была воспитанницей Мардохея. Она убедила короля Артаксеркса, своего мужа, не уничтожать ее народ, иудеев, как того добивался Аман, влиятельный сановник при царском дворе[14].
– Не проси что-либо у Виктора слишком скоро, – повторил тролль. – Это мнение Джоко. Это мнение Джоко, на котором Джоко очень настаивает.
Перед мысленным взором Эрики возникла Кристина, лежащая на полу в спальне, у самой двери, застреленная четырьмя пулями, которые пробили оба ее сердца.
– Я хотела узнать твое мнение не об этом, – она встала. – Пойдем со мной в библиотеку. Я хочу показать тебе кое-что странное.
Тролль замялся.
– Я, кто я есть, вышел из него, кем он был, только несколькими днями раньше, и я, который Джоко, увидел уже столько странного, что мне хватит этого до конца жизни.
Она протянула ему руку.
– Ты – мой единственный друг в этом мире. У меня нет никого, к кому бы я могла обратиться.
Джоко вскочил, поднялся на мыски, словно собрался сделать пируэт, вновь замялся.
– Джоко нельзя высовываться. Джоко – тайный друг.
– Виктор уехал в «Руки милосердия». Слуги – в глубине поместья, в общежитии. Весь дом в нашем распоряжении.
Мгновение спустя тролль опустился на стопы, взял ее руку.
– Это будет очень, очень забавный шутовской колпак, да?
– Очень, очень забавный, – пообещала Эрика.
– С маленькими колокольчиками?
– Если я найду шутовской колпак без колокольчиков, то сама пришью их, сколько ты пожелаешь.
Глава 43
В коридоре за коридором, в лаборатории за лабораторией, в комнате за комнатой, на лестницах, в туалетах, кладовых затихала жизнь.
С заложенными кирпичом окнами ни один звук не проникает в «Руки милосердия» снаружи.
Тут и там группами лежат лишенные мозга тела. Все они – ИСКЛЮЧЕНИЯ.
В пределах видимости никто не шевелится.
Хамелеон следует за дразнящим запахом МИШЕНИ, пока эти феромоны не приводят его к рабочему столу в главной лаборатории, где никого нет, прежде всего, нет источника этого запаха.
В разуме Хамелеона шевелятся смутные воспоминания об этой огромной комнате. Более ранних воспоминаний у него, похоже, и нет.
Воспоминания Хамелеона не интересуют. Он живет ради будущего, ради разъяряющего запаха МИШЕНЕЙ.
Насилие вызывает у него такое же наслаждение, какое мог бы вызывать секс, будь он способен к сексу. Оргазм он способен получить от убийства и только от убийства. Хамелеон грезит войной, потому что война для него – вечный экстаз.
Внезапно на мониторе компьютера и на экране восемь на шесть футов, встроенном в стену, появляются образы.
Экраны показывают широкую улицу, десятки тысяч людей, одинаково одетых, стройными рядами маршируют под громкую музыку.
В каждом пятом ряду этих торжественно движущихся колонн каждый человек несет флаг. Красный с белым кругом. В кругу – лицо человека.
Лицо знакомо Хамелеону. Он видел этого человека достаточно давно, видел часто в этой самой лаборатории.
Камера отплывает, чтобы показать громадные здания, которые высятся вдоль этой широкой, на двенадцать полос движения, улицы. Все здания необычной конструкции, не похожи на типовые дома, чертежи которых заложены в программу Хамелеона, чтобы помочь ему ориентироваться в административном комплексе, или в церкви, или в торговом центре.
На стенах некоторых зданий портреты. То же лицо, что и на флагах, выложено мозаикой или высечено в камне.
Каждый портрет высотой как минимум в десять этажей. Некоторые – в тридцать.
Музыка становится громче, громче, потом затихает, оставаясь лишь звуковым фоном. Теперь произносятся слова, но Хамелеона они совершенно не интересуют.
Марширующие на экранах толпы – не настоящие люди, просто образы. Их нельзя убить.
Проползая среди лабораторных установок, Хамелеон ищет живых, чтобы убить их. Какое-то время ничего не может учуять, кроме феромонов МИШЕНИ, Старого человека, который побывал здесь, но ушел. Потом появляется новый запах.
Хамелеон поворачивает голову направо, налево, его режущие когти щелкают в предвкушении, рвущая пасть широко открывается. Жало высовывается наружу.
Это запах МИШЕНИ. В коридоре, но она приближается.
