Оккультизм в православии

выражение может иметь фигуральный смысл.

Таким образом, трудное место из 'Требника' мы можем с полным правом переводить двояко. Если учесть обычный святоотеческий контекст, то понимание будет следующим: 'и от завистливых глаз', или 'от завидующих очес', или (букв.) 'и от зависти глаз'. С такой интерпретацией совпадает и специальное толкование разбираемого выражения в болгарском 'Требнике' (на это обратил мое внимание протоиерей Валентин Асмус) - а именно в плане 'психологическом', а не 'мистическом'. Именно так переводит это место и Петр Могила ('негодование', хотя можно было бы выразиться точнее и удачнее).

Пример другого перевода, опирающегося не на предшествующую 'зависть', а на 'очеса', - толкование протоиереем Григорием Дьяченко (Полный церковнославянский словарь. - М., 1993, cc. 495-496) этого места из 'Требника': 'порча от глаз, очарование'. Такой перевод мне вовсе не представляется единственно возможным (сам же Дьяченко говорит далее, что это слово вообще может иметь и другое значение - 'призрение', т.е. 'смотрение', также 'зависть' или 'ненависть'), хотя, положа руку на сердце, подобное толкование представляется более естественным. Правда, лишним аргументом против такой интерпретации может служить то, что народное поверье говорит чаще (если только я не ошибаюсь, ибо не специалист по фольклору) о 'сглазе' младенца, нежели матери.

Однако если Дьяченко и прав, то отец Андрей Кураев совершенно справедливо пишет о невыясненности истории многих текстов 'Требника'. Петр Могила брал их из разных источников. В специальных исследованиях перечисляются три: а) греческие, б) латинские и в) неизвестного происхождения (народные в обработке Петра Могилы либо составленные им самим). Но прекрасно известно, что первые печатные греческие книги издавались на Западе. Допускаю (но вовсе не уверен), что эта молитва могла проникнуть в первопечатные греческие требники из каких-то латинских источников. По поводу же латинских средневековых 'заклинательных молитв' (одна из черт их - подробнейшее перечисление частей тела) уже давно существует научная (хотя, наверное, и не без конфессиональной заинтересованности) литература, вскрывающая народно-языческие корни подобных 'молитв' (об этом можно прочесть в главе 'Народная магия и церковный ритуал' в книге А.Я. Гуревича 'Средневековый мир и культура безмолвствующего большинства' [М., 1990, особенно сс.294 и далее, 298 и далее, 302], где указано и соответствующее немецкое двухтомное исследование: Franz A. Die kirchlichen Benediktionen im Mittelalter. Bde 1-2. Graz, 1960). Кроме того, известны и другие сомнительные выражения в 'Требнике' (не случайно именно из него А.Ф. Лосев в 'Диалектике мифа' приводит пример 'развертывания мифа из первичного магического имени' [см.: Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. - М, 1994, с. 197]). Например, в последней части молитвы Трифону об избавлении полей от всякой живности есть место, исключенное Петром Могилой (или известное ему в кратком варианте), но, имеющееся в старых греческих печатных изданиях, как я имел случай убедиться собственными глазами. Этот пассаж о 'неведомом имени' переиздается в наших требниках и, к слову сказать, до сих пор инкриминируется православным старообрядцами (так что я допускаю, что в славянских рукописях и у старообрядцев мог сохраниться более древний вариант). Впрочем, все это не более чем догадки, пока не проведена соответствующая текстологическая работа над греческими и славянскими рукописями и нет критических изданий церковных текстов (на тему отсутствия сколько-нибудь существенного 'любопытства' в русской и греческой науке к истории священных и богослужебных текстов можно было бы написать целую книгу). Посему я предпочитаю не брать греха на душу, если есть иная возможность, и остановиться на предложенном переводе и толковании Могилы/болгарского 'Требника' как согласном со словоупотреблением святых отцов. По-моему, все же можно говорить решительнее о 'зависти', что позволяют как семантика греческого и славянского слов, так и святоотеческий контекст'.

И даже если считать 'очеса призора' 'дурным глазом', а в 'дурном глазе' видеть колдовство, - то ведь молитва-то читается над матерью и младенцем, который еще не крещен. И в молитвах крещения, и в последующих об это' опасности уже и речи не идет. Молитва первого дня говорит о том злоключении, которое может подстерегать некрещеного человека. Но можно ли опасения дохристианского мира переносить в мир крещеный?

Наконец, после прочтения такой молитвы уже как-то и негоже опасаться того самого, от чего молитва просит избавить. Ибо такое опасение означало бы прежде всего неискренность молитвы и неверие в силу Божию, в готовность Божией любви защитить младенчика и его мать от злых сил. Как верно заметил оптинский старец Илларион, колдунов 'боятся малодушные'[291].

Взрослый человек может сознательно встать на путь тех грехов, от которых вроде бы просит себя избавить. Господь может попустить человеку беды (об избавлении от которых он молится) - для его же, человека, вразумления или наказания. Но младенца-то не вразумишь и не накажешь, и грешить младенец не может. Так что малыша Церковь просто вверяет воле Божией, покрову благодати, и просит защитить его.

Вновь скажу: пока малыш находится в некрещеном, 'языческом' состоянии, с ним могут случиться вещи, обычные в языческом мире. Но крещение есть та грань, за которой он обретает защиту.

И я убежден, что за этой гранью (если человек сам сознательно не обращается к язычеству) не может язычник-сосед повлиять на духовную жизнь и здоровье христианина. Через предмет, который сам принимающий его не считает идольским, языческим и магическим, не может темная сила вселиться в православного. На этот счет есть ясное обетование Спасителя: 'Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им' (Мк. 16, 17 18). Да хоть весь ад упросит колдун воздействовать на нас через подсунутую нам иголочку [292] 'нет нам дороги унывать'. Да хоть все ведьмы подлунного мира будут колдовать над подаренной нам бутылочкой с водой или над блинчиком, поставленным на панихидный столик, для частицы Тела Христова, каковой является каждый крещеный христианин, нет в том ничего 'смертоносного'[293].

Но почему-то эта радостная защищенность христианина умаляется сегодняшней церковной литературой и - особенно - околоцерковными пересудами. Они стали слишком много приписывать могуществу темных сил, умаляя силу Божию и Промысл Творца. Если в святоотеческой литературе под 'печатью антихриста' понималось сознательно-вольное поклонение ему ('Волею ли приходишь ко мне?' - 'Да, волею!')[294], то теперь стали модны разговоры о том, что эту печать можно принять как-то совсем незаметно, чуть ли не просто зайдя в магазин и купив пакет сока со штрих- кодом. И, не желая отречься от Христа, - ты вдруг Его утратишь в результате какого-то постороннего прикосновения к тебе или к твоей пище.[295]..

В этом магическом материализме не отношение человека к скверне рождает грех, а сам 'заговоренный' предмет оказывается и скверной, и излучателем, радиирующим грех вокруг себя и чуть ли не навязывающим его всем проходящим. Но нет в Писании призывов: 'Бойтесь идолов!' Есть призывы: 'Бойтесь поклоняться идолам!' Бойтесь раскрывать свое сознание языческим практикам и падшим духам.

У отцов есть ясный совет: бояться христианину нужно лишь двух вещей - Бога и греха[296]. Но в современных апокрифах открывается еще один источник страха: 'В этой жизни бойтесь колдунов и колдовства'[297]. 'Приносили и заведомо испорченные колдунами наговоренные продукты. Случалось, съешь что-нибудь из принесенного без матушкиного благословения и не знаешь, куда после этого деваться от боли, - в животе так и крутит! Но стоило лишь испить матушкиной водицы и растереться ее маслицем, как все сразу проходило. Поэтому она и старалась предупредить: 'Истопи молочко, что принесла эта женщина. Если оно не порчено, то крови не будет, а если порчено, внизу будет кровь''[298]. 'О чем же рассказывает Царица Небесная схимонахине Макарии? Когда-то Она ее наставляет: 'Кто тебя не слушает, ты с тем не разговаривай. Тебе, матушка, нельзя 'темных' людей брать в дом, они на тебя темноту наведут''[299]. ''Портят того, - говорила схимонахиня, - кто им мешает. Вот я мешаю колдунам, они меня и портят. Я век буду страдать. Я же на кресте, у Господа Бога крест такой никто не несет''[300].

Странно, что к этим страхам с сочувствием относятся люди, которые вроде бы наизусть должны знать 90-й Псалом. Может, из-за того, что в церковном обиходе он читается на церковнославянском языке, от