он предлагает человечеству некие ответы на его, человечества, обычные вопросы. Ответы на обычные вопросы предлагают программы, концепции, теории, учения. Проект предлагает другое. Проект предлагает один-единственный ответ на какой-то супервызов, на какое-то суперобстоятельство. Он действительно меняет кардинально взгляд на все сразу. И вот в этой своей новизне он начинает пересборку модели мира, пересборку человека, пересборку всего на свете.
В этом смысле Постмодерн говорит о том, что все это просто не нужно, что этого не может быть — он отказывается от метафизики, отказывается от подлинности, отказывается от человека.
Контрмодерн пытается вернуть человека к религии, причем к религии, лишенной гуманистического потенциала.
Модерн цепляется за классический гуманизм и классического человека.
А Сверхмодерн действительно грезит и о новом гуманизме, и о новом потенциале развития, и о новом огне метафизической страсти. И здесь он вполне протягивает руку религии.
И тогда осуществляется тот синтез, о котором грезили очень и очень многие. Исчезает противопоставление кондовых атеистов и столь же кондовых верующих. Возникают возможности если не метафизического синтеза (что абсолютно необязательно), то по крайней мере метафизического диалога.
Об этих возможностях, а также окончательных чертах Четвертого проекта, опирающегося на Сверхмодерн, мы поговорим в следующих выпусках нашей программы.
Выпуск № 36. 11 октября 2011 года
Если внимательно всматриваться в происходящие процессы, то может показаться, что Россия уже прошла точку невозврата… Что процессы настолько скверные, что их вообще невозможно переломить… Что все силы, которые способны были бы теоретически обеспечить подобный перелом, слишком слабы, а других сил нет и неоткуда им взяться… Что если регресс уже удалось осуществить, то надо сливать воду, потому что выход из регресса в принципе невозможен… И так далее.
Я подчеркиваю: может показаться.
Ситуация действительно находится в страшной близости к чему-то подобному. Еще несколько шагов — и мы должны будем говорить не о том, что нечто может казаться, а что нечто свершилось. Но оно еще не свершилось. Почему и в каком смысле? Не в том смысле, что внутри нашей жизни возникает некая новая свежая политическая струя, которая сейчас триумфально начнет преодолевать процессы. Ничего подобного нет.
Есть нечто другое, никоим образом не говорящее о том, что нам гарантирован выход из нынешней ситуации. И вместе с тем это другое, не дающее нам никаких гарантий, содержит в себе нечто большее, чем гарантии. Оно содержит какой-то высший, очень простой человеческий и одновременно почти метафизический шанс.
Подобного рода вещи улавливаются не классическим научным методом, который всегда строится на том, чтобы идти к все большей и большей абстракции, от частного к общему, оперировать некими понятиями и, наконец, построить модель, увидеть, что модель работает, и обрадоваться тому, что ты от видимости перешел к сущности. Этот метод очень важен, он очень интересен, он до сих пор остается основным, но с помощью такого метода невозможно схватить что-то, в чем, как мне кажется, есть наш единственный шанс сегодня.
Другой метод феноменологический. Он не понятийный. Его можно назвать «схватыванием». Суть этого метода заключается в том, чтобы каким-то специальным образом (которому, между прочим, еще надо суметь научиться, потому что тут очень легко впасть в соблазн дилетантизма) из гигантского потока жизни вдруг выхватить нечто, что содержит в себе осевой, системообразующий смысл и одновременно понятием не становится.
То есть это «нечто» не нуждается в большей степени абстракции, оно продолжает оставаться абсолютно конкретным, но в этой своей конкретности оно одновременно является системообразующим. Потому что обычно-то считается, что для того, чтобы выйти на некие системообразующие понятия и с помощью этих понятий построить модель, нужно все время освобождаться от конкретности, от частности.
Но есть не научный, а феноменологический метод, в пределах которого не надо избавляться от всех этих конкретностей, мелких черт и т. п. Именно в совокупности всех этих мелких и крупных черт в целом, в этом единичном вы вдруг видите всеобщее.
Есть классическая триада: единичное, особенное, всеобщее.
Единичным мы занимаемся в нашей обычной, частной жизни.
Особенное в значительной степени является сферой культурных образов и пр.
Всеобщее является сферой высокой философской абстракции.
Так вот, это все действует только в рамках понятийного момента. В феноменологическом методе — а это очень разработанный метод, Гуссерль действительно великий феноменолог и отнюдь не единственный из тех, кто это развивал, это целая школа — в пределах этой школы учат тому, чтобы внутри гигантского потока обычных конкретностей, обычных частностей, которые относятся только к миру единичного, вдруг схватить что-то такое, что, оставаясь единичным, является одновременно всеобщим и особенным. Или, точнее, является и особенным, и всеобщим. Оно преодолевает фактом своего наличия альтернативу между единичным, особенным и всеобщим. Оно не нуждается в очищении для того, чтобы стать всеобщим. Более того, если начнешь его чистить, оно как раз всеобщим и перестанет быть.
Вот это и можно назвать феноменом, живой сущностью, которая во всей своей конкретности, во всей своей индивидуальности, во всей своей наполненности разного рода частностями одновременно именно через все эти частности несет в себе всеобщую идею.
Если мир понятий — это мир такой чистой, конкретной, старой науки, то вот эти феномены — это как раз то, что присуще науке нового типа. Точнее, феноменологи хотели бы, чтобы это стало основой науки нового типа. Но, в любом случае, это то, что может связать между собой понятийный аппарат, аппарат естественнонаучных субъект-объектных исследований с другими аппаратами, в которых невозможно проводить эти субъект-объектные исследования, ибо то, что исследуешь, уже не является объектом. Оно не лежит перед тобой распластанное и готовое безропотно подчиниться тому, как ты именно его будешь исследовать. Оно на каждый факт исследования реагирует рефлексивно. Оно само есть субъект, который может обманывать тебя в ходе исследования или реагировать на твои исследования, как на вмешательство, и так далее и тому подобное.
Вот для всего этого (а это очень большая часть интеллектуальной жизни, да и жизни вообще) понятия не годятся, а феноменология что-то тут может обнаружить и смоделировать через частное, которое одновременно является всеобщим.
Это та частность, которая одновременно является знаком надежды в нашей жизни. А мы должны признать, что в нашей жизни знаков надежды фактически нет, что жизнь безнадежна. Она необратимо движется к очень быстрому и унизительному концу.
Внутри этого знаком надежды для меня лично является поразительное количество людей молодых и достаточно энергичных, тяготеющих к сложному, прорывающихся к сложному, требующих именно сложности, чувствующих, что «простота хуже воровства», и реагирующих на эту сложность не высоколобо- холодно, а тотально, чувственно — всеми собой.
В принципе, это и есть уникальная способность русской культуры, которая должна была быть уничтожена в ходе регресса и погрома, осуществленного по отношению ко всему Идеальному Горбачевым и Ельциным. В ходе всех этих страшных перипетий это должно было быть уничтожено. Причем те, кто это уничтожал, заложили в модель уничтожения 1000%-ную надежность. Они прокатали это катком не один раз, а 10 или 100, для того чтобы никогда ничего здесь больше не возникло. И нельзя сказать, что они были бездарны или действовали неграмотно. Всё они делали грамотно. Ничего тут не должно было остаться. А оно есть. И его много.
Я никогда не буду хаять Европу, западный мир. Это очень модное в почвенной среде и абсолютно, с
