Мне вдруг захотелось домой: хватит с меня семейных драм. Ибсена я мог и дома почитать, было бы желание. К тому же, с помощью Джамилы я хотел понять, как мне относиться к папе и Еве, придерживаться широких взглядов на этот вопрос, или наоборот. А ей, оказывается, совсем не до того.
На середине лестницы я почуял какой-то неприятный запах. Запах ног, грязного белья и газов, смешавшись, достиг моих чутких ноздрей. У них дома всегда была помойка, побитая мебель, захватанные двери, обои столетней давности, окурки повсюду, но никогда не воняло ничем кроме восхитительной стряпни Джиты в больших, подгоревших кастрюлях.
Анвар сидел на кровати в гостиной, хотя обычно он спит на другой кровати и в другом месте. На нем была поношенная, чуть ли не заплесневелая, куртка от пижамы, а ногти на ногах, как я заметил, сильно напоминали орехи кешью. Рот его был почему-то открыт, и он тяжело дышал, как будто долго бежал за автобусом. Он был небрит и сильно похудел с тех пор, как я его в последний раз видел. Сухие губы потрескались. Кожа пожелтела, глаза запали, вокруг них образовались синяки. Рядом с кроватью стоял грязный, ржавый горшок, полный мочи. Я никогда не видел умирающих, но был уверен, что Анвару недолго осталось. Он смотрел на мой дымящийся кебаб так, будто это был инструмент для пыток. Я стал ускоренно жевать, чтобы от него избавиться.
— Почему ты не сказала, что он нездоров? — шепотом спросил я Джамилу.
Но я видел, что дело здесь не просто в болезни, потому что к жалости в её глазах подмешивалась изрядная доля гнева. Она смотрела на своего старика, но он избегал встречаться с ней взглядом, и ко мне не обернулся, когда я вошел. А глядел он, как всегда, прямо перед собой, в экран телевизора, правда, телевизор был выключен.
— Он не болен, — сказала она.
— Не болен? — Тогда я сказал Анвару: — Здравствуйте, дядя Анвар. Как дела, босс?
Голос у него изменился, стал тонкий и слабый.
— Убери этот чертов кебаб от моего носа, — сказал он. — И эту чертову девчонку забери.
Джамила тронула меня за руку.
— Смотри.
Она присела на край кровати и склонилась к нему.
— Пожалуйста, прошу тебя, прекрати.
— Отстань! — рявкнул он. — Ты мне не дочь. Я не знаю, кто ты такая!
— Ради бога, перестань! Вот Карим, который тебя любит…
— Да, да! — сказал я.
— Он принес тебе замечательно вкусный кебаб!
— Чего ж он тогда его сам лопает? — резонно спросил Анвар.
Она выхватила у меня кебаб и помахала им перед папиным лицом. От этой процедуры из моего бедного кебаба на кровать посыпались кусочки мяса, чили и лука. Анвар не обратил на это внимания.
— Что тут происходит? — спросил я Джамилу.
— Только погляди на него, Карим, он не ест и не пьет уже восемь дней! Он умрет, Карим, умрет, если не будет есть!
— Да. Так и помереть недолго, босс, если не будете есть как все.
— Не буду. И помру. Если Ганди одной только голодовкой освободил Индию от англичан, я таким же макаром сумею добиться повиновения в собственной семье.
— Что вы от неё хотите?
— Чтобы она вышла замуж за мальчика, которого мы с моим братом для неё выбрали.
— Но это дико и старомодно, дядя, — объяснял я. — Так давным-давно никто не поступает. Замуж выходят по любви, если вообще выходят.
Но подобные представления о современных нравах были далеки от его собственных.
— Мы живет по другим законам. И на том стоим. Она должна делать то, что я велю, или я умру. Она меня убьет.
Джамила шарахнула кулаком по кровати.
— Это так глупо! Такая пустая трата времени и жизни!
Анвар был непоколебим. Я всегда любил его за легкое отношение ко всему на свете; он не делал из мухи слона, как мои родители. И вдруг развести такую бодягу из-за дочкиного замужества — до меня это не доходило. Было, конечно, грустно видеть, что он с собой делает. Я не понимал, как можно такое творить, пустить насмарку свою и чужие жизни, как сделал это папа, связавшись с Евой, не понимал срывов Теда, не понимал этой дурацкой голодовки дяди Анвара. Как будто некие внешние обстоятельства помутили им разум; они жили в мире иллюзий.
Меня просто трясло от безрассудства Анвара, надо вам сказать. Я все качал и качал головой, не мог остановиться. Он укрылся в замкнутом пространстве, куда не было доступа ни здравому смыслу, ни убеждениям, ни доказательствам. Даже такие доводы, как счастье — я имею в виду счастье Джамилы, — которые зачастую лежат в основе любого решения, — здесь были бессильны. Мне, как и ей, захотелось выразить свои чувства действием. Видимо, это единственное, что нам оставалось.
Я в ярости лягнул горшок Анвара, и волна мочи окатила свесившуюся до пола простыню. Он не пошевелился. Мы с Джамилой вышли из комнаты. Пусть поспит в собственной моче. Я представил, как позже он поднесет этот конец простыни к носу, ко рту. Разве не был он всегда добр ко мне, мой дядя Анвар? Всегда принимал меня таким, какой я есть, никогда не оговаривал. Я ринулся в ванную комнату, схватил мокрую тряпку, вернулся и тер простыню, пока не убедился, что она больше не воняет. С моей стороны было глупо настолько возненавидеть его неблагоразумие, чтобы облить мочой кровать. Но, отжимая простыню, я сообразил, что он даже не понимает, зачем я ползаю около него на коленях.
Джамила вышла ко мне, когда я отстегивал велосипед.
— Что ты теперь будешь делать, Джемми?
— Понятия не имею. А ты что предлагаешь?
— Я тоже не знаю.
— Ну вот!
— Но я подумаю, — сказал я. — Обещаю до чего-нибудь додуматься.
— Спасибо.
И она бозо всякого стеснения заплакала, не прикрывая лица и не пытаясь остановиться. Обычно я смущаюсь, когда девчонки ревут. Иногда нестерпимо хочется ударить их за это. Но Джамила действительно крепко вляпалась. Мы простояли у входа в «Райские Кущи», наверное, с полчаса, просто держа друг друга за руки и думая о будущем, — каждый о своем.
Глава пятая
Я любил пить чай и любил кататься на велосипеде. Садился на велик и ехал в чайный магазин на Хай-стрит посмотреть, какие у них продаются смеси. У меня в спальне громоздились бесчисленные коробки с чаем, и я бывал счастлив, когда удавалось раздобыть новые сорта, из которых можно получить оригинальные комбинации в заварном чайнике. Мне полагалось вовсю готовиться к проверочным по истории, английскому и политике. Но я знал, что все равно завалю их. Голова была занята другим. Иногда я принимал наркотики маленькие синие таблетки, чтобы взбодриться, но они нагоняли на меня тоску, от них сжимались яички, и казалось, вот-вот начнется сердечный приступ. Так что обычно я всю ночь распивал ароматный чай и слушал записи. Мне нравились немелодичные: «Кинг Кримсон», «Софт Мэшин», «Кептейн Бифхарт», Фрэнк Заппа и «Уайлд Мэн Фишер». Почти любую музыку можно было запросто достать в магазинах на Хай-стрит.
Этими ночами, когда все вокруг затихало, — большинство соседей укладываются спать в половине одиннадцатого, — я погружался в иной мир. Я читал статьи Нормана Мейлера о писателе с неукротимой энергией, который постоянно подвергался опасности, был в сопротивлении и попадал в тюрьму за политические убеждения. Это были приключения, происходившие не в далеком прошлом, а здесь и сейчас. Я купил с рук дешевый черно-белый телевизор, нагреваясь, он испускал ароматы жира и рыбы, — но поздними
