под быстрыми шагами гравий, хруст оборвался – и раздался стук каблуков по деревянному настилу веранды. Потом стук каблуков сменил ритм – Нелли поднималась по лестнице. Слушая звук ее шагов по лестнице, Рад испытал мучительное двойственное чувство: сожаления и торжества. Черт побери, отказаться от Трои, когда она сама складывала свои богатства к твоим ногам!
Он пробыл в своем номере уже минут десять, успевши почистить зубы, когда в дверь постучали. Решительным, сильным стуком. И даже если бы стук был другим, все равно он был бы уверен, что это Нелли. Но зачем-то, подойдя к двери, спросил:
– Кто?
– Рад, открой, мне нужно тебе кое-что сказать, – требовательно произнес голос Нелли за дверью.
Мгновение он медлил, не открывая. Он знал: лучше бы не открывать. Но не мог же он не открыть ей!
Рад повернул ключ в замке. Не успел он взяться за ручку собачки, чтобы нажать ее, та сама сходила у него под рукой вниз-вверх, дверь открылась, заставив его отступить назад, и Нелли стремительно вошла в комнату. Может быть, можно было бы сказать и «ворвалась». Лицо ее было воодушевлено той решительностью, что заявила о себе требовательным стуком в дверь.
– Вот что я хочу тебе сказать... – проговорила она, но недоговорила, так же стремительно, как вошла, повернулась, крутанула в замке ключ и снова обратила к Раду лицо. Руки ее оказались у него на шее, она прижалась к нему и, заглядывая ему в глаза, выдохнула: – Ты что дуришь? Тебе перед Дроном совестно? Ему бы не было! Ему бы не было, не дури, как ты смеешь мне отказывать!
Она переоделась и была сейчас в шелковом терракотового цвета халате с драконами, широкий пояс, скорее, захлестнут конец за конец, а не завязан, лифчика под халатом у нее не было, как, возможно, и всего прочего, и грудь ее с вызывающей покорностью вминалась в него.
Рад рухнул. Он именно рухнул – в одно мгновение. Руки его вдруг стали распускать ее пояс, распахнули халат, там точно ничего не было – и нитки! – и в ладонь шершавым ожогом сразу же прыснул костер лобка. Неллины губы уже терзали его рот, одна ее рука осталась у него на шее, другая возилась с ремнем на брюках, ремень не поддавался, она дергала его – он не расстегивался.
– Можешь сам? – отрываясь от его рта, взяла она руку Рада у себя на костре. Обернула ее ладонью к пряжке ремня и нетерпеливо поводила по той. – Можешь? – Он принялся за ремень, и она, вновь забросив обе руки ему на шею, вновь устремляясь к его губам, за мгновение до того, как стать безгласой, пробормотала, кажется, даже и со смешком: – Проклятые Дроновы штаны...
Ледяной душ пролился на Рада. Материализовавшись из звука ее голоса, Дрон неслышно ступил в комнату и замер, глядя на них. А может быть, он ничего и не видел, может быть, он был как гоголевский Вий, и ему, чтоб прозреть, как гоголевскому Вию, кто-то должен был поднять вежды, но одно то, что он появился здесь, сделало Рада бессильным. Он почувствовал, как, разодравшись, небеса обрушивают его на землю, он летит вниз – ближе, ближе, неотвратимо, и всмятку.
Нелли, прижимавшаяся к нему животом, откинувшись назад, удивленно вопросила:
– Что такое? Что-нибудь не так?
Рад взял ее за запястья и разомкнул Неллины руки у себя на шее.
– Дроновы штаны, чтоб ты знала, не имеют к ремню никакого отношения. Ремень мой.
Нелли смотрела на него все с тем же удивлением иозадаченностью.
– При чем здесь вообще его штаны?
– Нелли! Нелли! Нелли! – выговорил Рад. Он отвел Неллины руки от себя, отступил и, взявшись за полы ее халата, запахнул его. Отступил от нее еще, шагнул влево, вправо, будто выписывая некую синусоидальную кривую, которая должна была увести его от нее. Но уйти от Нелли, какую кривую ни выпиши, было некуда: комната была немаленькой, однако едва не всю ее площадь занимала громадная кровать с марлевым балдахином от комаров, на этой кровати, что вдоль, что поперек, свободно можно было бы уместиться вчетвером – кровать организовывала комнатное пространство, можно сказать, она и была комнатой, и какую загогулину ни выпиши, та в любом случае прошла бы около той или другой стороны кровати, как вдоль осей координат x – y. – Прости, Нелли! Ты знаешь, зачем я здесь. Я не смогу смотреть Дрону в глаза. Прости!
Нелли стояла все на том же месте у двери, где он ее оставил, запахнутые Радом полы халата, не сдерживаемые поясом, вновь разошлись, и между ними ослепительно сияло ее прекрасное зрелое тело нерожавшей женщины. На которое невозможно было не смотреть – если только зажмуриться. И Нелли видела, что он смотрит, пытается не смотреть – и смотрит; улыбка, исполненная торжествующего плотоядия, тронула ее губы, она ступила к кровати, нащупала рукой, не отрывая взгляда от Рада, край марлевого полога и быстрым сильным движением забросила его наверх. В следующее мгновение халат стек у нее с плеч на пол – и Прекрасная Елена предстала перед Радом не в раме терракотового шелка, а вправленная в раму создававшей ее природы. Амфора ее бедер сносила Раду с плеч голову.
– Иди сюда! – протянула она к нему руки. Не попросила, не приказала – призвала. – Отдери меня, как хотел тогда в Консерватории. Как тогда в Консерватории. На Горовице, помнишь? Отдери меня, ну? Отдери!
Рад еще не двинулся к ней обратно – но внутренне он уже был возле нее. И даже не возле, а в ней. Но тут она произнесла то, что снова окунуло его в такую ледяную купель – он весь стал куском льда, все в нем застыло и онемело.
– Не думай о Дроне, – все так же призывающе сказала она. – Я его знаю, он даже хочет, чтоб мы с тобой были. Он хочет, забудь о нем.
– Зачем это ему нужно, хотеть? – спросил Рад, оставаясь на месте.
– Не все равно тебе? Тебе не нужно об этом думать.
– Может, он хочет, чтобы я тебе сделал ребенка? Раду показалось, он попал в цель. Или близко к цели: таким было молчание Нелли в ответ на его слова.
– Иди! – снова позвала она его. – Иди же, иди, иди!
Гоголевский Вий не просто отверз свои вежды – отверзши их, он указывал пальцем на Рада и требовал повиновения себе. Желания их совпадали, но что из того, что совпадали, когда предстояло быть под мертвящим взглядом его сжигающих вежд?
– Оденься, – прошевелил Рад губами.
Он повернулся и прочертил собой идеальную прямую вдоль той оси координат х – у, что уводила его от Нелли. Там, в углу, была другая дверь – нечто вроде черного входа в номер, через террасу, глядящую на реку. Запор на двери стоял самый простой – щеколда, она звонко клацнула под его рукой, и дверь открылась. Ночь простиралась за порогом – просторная, как сама Вселенная. Лицо опахнуло ее прохладой, ноздри ощутили свежий запах близкой воды. Посередине реки, глухо постукивая дизелем, шел буксир с красным сигнальным огнем на носу и слабым пятном света в рубке, тащил за собой черную, как антрацит, баржу, обозначенную красным сигнальным огнем на корме.
Несколько бесконечных мгновений Рад стоял, глядя на реку перед собой. Но ощущение распахнутого дверного зева за спиной было болезненно неприятно, и он, стронув себя с места, прошел по террасе в сторону ресторана. В ресторане не горело ни одного огня, лишь напротив его веранды тускло светились три оранжевых шара на длинных шестах, наклоненных к реке, – покой, умиротворенность, благоволение Создателя были разлиты в воздухе вокруг.
С отвратительным зудом три или четыре комара разом атаковали Рада, он замахал руками, отгоняя их, и тут за спиной раздались быстрые, торопливые шаги. Он повернулся навстречу им – и его оглушило полученным в ухо крепким ударом. Прежде чем ему удалось прийти в себя, такой же оглушающий удар пришлось принять на себя барабанной перепонке второго уха. Так, тотчас всплыло в памяти, навек впечатанное в нее военными сборами университетских времен, бил по барабанным перепонкам выстреливший рядом с тобой миномет.
– Мерзавец! – негодующе произнес голос Нелли. – Мерзавец! Мерзавец!
Рад, еще не сфокусировав на ней взгляда, сумел перехватить ее руки и сжать в своих, не позволяя ей размахнуться для удара еще раз.
– Нелли, – забормотал он, – Нелли, перестань.
– Пусти! Мерзавец! Пусти! – Она выкручивала свои руки из его, ей недоставало сил, и она бесилась от этого еще больше. – Пусти, мерзавец! Пусти!
