самообороны оправдывать не тем, что на него напал бандит с топором в руке, а тем, что у него было плохое настроение из-за проигрыша любимой команды, мигрени и несварения желудка, и потому он застрелил человека, который случайно замахнулся на него топором.
— Да вам просто не нужно было устраивать этот спектакль с оценкой наших военных действий, — с раздражением возразил Джоуит. — Одно дело, когда обвинение в несоблюдении треклятых пунктов Гаагской конвенции исходит от человека, привлеченного за измену, и совсем другое, когда тем же самым начинает заниматься государственный законник, да еще в открытом процессе. А что вы сделали с несчастным маршалом Боттомли? У меня, да и у многих сложилось впечатление, что ваша задача-максимум не столько защитить клиента, сколько, ощущая поддержку таких слюнтяев, как доктор Белл, мистер Стоукс и иже с ними, раздуть международный скандал. Но если духовникам простительна их поповская демагогия, хотя бы потому, что они, будучи служителями церкви, должны придерживаться заповедей (или делать вид), то вам как юристу и человеку светскому следовало бы смотреть на вещи реально, без небесных иллюзий. Вы прекрасно знаете, что среди всех человеческих законов есть хорошие и плохие, писаные и неписаные, умные и глуповатые, жестокие и справедливые. А еще есть такие, которые должно и нужно выполнять, и такие, которые должно принимать, но исполнить невозможно. Вы понимаете, НЕВОЗМОЖНО! К последним как раз и относятся те несколько злосчастных статей Гаагской конвенции, которые вы подняли, словно флаги, на вчерашнем заседании и стали ими неистово размахивать. Они, эти знамена, красиво обшиты золотой бахромой и покрыты письменами, призывающими к благородству и воинской чести, но лишены всякого смысла, поскольку созданы не для войны, а для благодушного мира. Это парадные знамена мирной Европы, не более того…
Послышался бой башенных часов, и Скеррит воспользовался паузой в монологе лорда-канцлера:
— Сэр, позвольте задать вам один чисто теоретический вопрос, — спросил он, — вопрос из тех, что схожи с математическим методом доказательства от противного? — Только прошу вас не уходить от ответа, ведь наш разговор все равно останется между нами. — Джоуит с готовностью кивнул. — Скажите, если бы не немцы, а мы проиграли войну, скажем в конце сорок четвертого года в результате, предположим, их пресловутого «чудо-оружия», как вы считаете, они устроили бы международный процесс над нашими маршалами авиации, премьер-министром и некоторыми членами кабинета, обвинив их в военных преступлениях? Процесс, аналогичный Нюрнбергскому, только где-нибудь здесь, в Лондоне, в королевских судах на Флит-стрит или в том же Олд Бейли, где также натянули бы большой белый экран и с утра до вечера проецировали на него кинофотоматериалы бесконечных руин, горы полусожженных трупов и потоки беженцев.
Уильям Аллен Джоуит остановился и некоторое время задумчиво молчал, глядя на серую гладь Темзы, на которую вместе с легким снежком уже опускались предвечерние сумерки. Впрочем, молчал он недолго:
— Безусловно. Все в точности так и было бы.
Джон Скеррит, не расчитывавший на такую прямоту, от неожиданности отступил на шаг.
— Да-да, — повернулся Джоуит. — Только, учитывая таланты Геббельса, а также вкусы самого Гитлера, они обставили бы все это гораздо более эффектно. Обвиняемым, в число которых, вероятно, попал бы и я, выдали бы суконные безразмерные штаны без поясных ремней и каждое утро нас везли бы в железных клетках к зданию суда через весь город, где мы должны были стоять, вцепившись одной рукой в железные прутья, а другой поддерживать свои штаны, чтобы те не свалились. — Джоуит снова взял Скеррита под локоть и повлек вдоль набережной. — Нет-нет, не подумайте, что я иронизирую над вашим вопросом. Вы абсолютно верно его ставите, ведь право вершить суд над проигравшим отныне становится одной из привилегий победы. Такое судилище хотели организовать над немцами еще после первой войны. В список претендентов, если не ошибаюсь, попало тогда около двух тысяч кайзеровских генералов, ученых и политиков, включая самого императора. Потом, правда, идею эту похерили, решив, что хватит с них и одного «Версаля» с контрибуциями и репарациями.
Слушая Джоуита, Скеррит прекрасно понимал, почему «похерили» идею о международном суде над немецкими военными преступниками той войны, которую в Германии назвали «Великой», в Советской России «империалистической», а в остальной Европе — «последней». Просто-напросто, идею эту выдвинули те, кто не догадывался еще, что при расследовании немецких преступлений неминуемо откроются факты чудовищной лжи, брошенной в мир их противниками. Узнав о том, что из трупов своих и вражеских солдат немцы изготавливают корм для свиней, а также перерабатывают добытое из них сало для получения стеарина и жиров, мир содрогнулся и сжал кулаки. Десятки тысяч американских добровольцев ринулись на вербовочные пункты, чтобы принять участие в священной войне против изуверов. Даже далекий от европейской свалки Китай, ошеломленный таким известием, объявил Германии войну.
Скеррит помнил страницу «Таймс», где подробно описывался процесс переработки человеческих тел на крупной немецкой фабрике, куда они прибывали подвешенными на крюках в спецэшелонах. Газета приводила тщательное описание всей дальнейшей технологии: дезинфицирующие растворы, сушильные камеры, громадные котлы с восьмичасовым циклом варки, паровая обработка и т. д. и т. п. Давалась даже информация о химической рецептуре — всяких там Sodium Carbonate, режимах перегонки и очищения стеарина, размерах и цвете железных бочек, в которые разливался окончательный продукт «желтоватого цвета». И только в 1925 году в американской «Таймс диспэтч» эта ложь была полностью разоблачена, после чего и палата общин признала историю с трупами выдумкой одного из офицеров английской контрразведки. А история с тысячами детских рук и ног, отсеченных немецкими оккупантами, дабы из детей вырастали инвалиды! Она попала на страницы школьных учебников, вызвала возмущение тысяч людей, Ватикана и дожила до проходящего сейчас Нюрнбергского трибунала, хотя за двадцать прошедших лет так и не было найдено ни единого факта в ее подтверждение. И это далеко не все, что мог бы припомнить бывший солдат Джон Скеррит, захвативший последний год той войны восемнадцатилетним добровольцем.
Лорд-канцлер Аллен Джоуит, наделенный помимо прочего высшей судебной властью в королевстве, тем временем продолжал:
— Но отныне, поверьте, все крупные будущие войны будут заканчиваться судами и казнями. И знаете почему? Потому, что побежденный всегда будет уличен в военных преступлениях, ведь войны просто не бывает без преступлений.
— А победитель?
— А победитель — нет. Иначе что же это за победа? Вчера вы сказали Файфу, что победа не выписывает индульгенций, и были неправы. Заявляю вам совершенно ответственно — Великобритания никогда не признает тактику своих военных действий преступной хотя бы в малейшей степени. Ошибочной?… в какие-то моменты возможно, но преступной — никогда. Ни в этой войне и ни в какой другой из тех, что она еще выиграет!
— Извините, сэр, но на каких тогда принципах мне строить свою защитительную речь? — сухо спросил Скеррит. — Упирать на военные заслуги подсудимого, роковую национальную принадлежность, стресс от вида останков родного города и его жителей, наконец?…
— Вот видите, вы прекрасно знаете, как действовать. Адвокат с вашим-то опытом, да не найдет слов? Да и судья Баксфилд вовсе не такой кровожадный, как может показаться по его фотографиям в «Тайме». Это не барон Шоукросс. — Джоуит, прищурившись, посмотрел на едва различимые в снежном тумане стрелки Биг-Бена. — А теперь извините, меня ждет премьер-министр.
Глядя в спину удаляющегося лорда-канцлера, Скерриту невольно вспомнились слова из «Смерти героя» Ричарда Олдингтона, которые могли бы стать антиэпиграфом его завтрашней речи: «Все, что делается во имя Британской империи, правильно. Нет Истины, нет Справедливости — есть только британская истина и британская справедливость».
Наступил четвертый день процесса. Интрига состояла в том, будет ли он решающим или от него ничего не зависит и в головах двенадцати присяжных выработались неколебимые мнения, сумма которых уже решила судьбу обвиняемого. Ясно было одно — этот день последний, если не считать, конечно, дня оглашения вердикта.
В адвокатской комнате Алекс отметил совершенно измотанный вид своего защитника. Скеррит пил крепчайший кофе и был немногословен. Лишь несколько стандартных ободряющих фраз да невеселая напутственная улыбка, когда ашер с констеблями уводил Алекса в зал заседания.
