обещали.
Она прижалась к нему, и оставшиеся четыре с половиной минуты они простояли молча. Он не сказал, что любит ее, побоявшись, что в момент произнесения этих слов не выдержит и голос его сорвется.
Весь следующий день он пробыл один, а когда на улице сгустились сумерки и большое зарешеченное окно постепенно погасло, в камеру в сопровождении тюремщика вошел мужчина лет тридцати пяти, одетый в обычный черный костюм. Тюремщик достал связку ключей и отпер тот самый угловой шкаф, который всегда был закрыт и на который Алекс давно перестал обращать внимание. Внутри его оказались весы и ростомер.
— Прошу вас, сэр, встаньте на весы, — сказал мужчина в костюме, предварительно со вниманием оглядев осужденного.
— Вы помощник мистера Пьерпойнта? — догадался Алекс.
— Да.
Сразу, как только его вес и рост были отмечены в записной книжке, помощник палача ушел, не сказав ни слова. Тюремщик не спеша запер шкаф.
— Вы по-прежнему не желаете исповедаться?
Алекс отрицательно покачал головой.
— У вас есть бумага и карандаш? Может, принести конверты?
— Спасибо, все что нужно, я уже написал. Надеюсь, мой адвокат навестит меня завтра?
— Конечно. Сейчас вам принесут ужин.
Тюремщик ушел, а Алекс, все тело которого от нервного шока покалывали мелкие иголочки гусиной кожи, опустился на кровать.
Вот и все. Осталось пятнадцать с половиной часов. Как прожить их не в страхе? Как отключить свой мозг на все это время, отравленное мыслью о смерти? Уснуть? Вряд ли ему это удастся. Попросить снотворного? Но закон запрещает давать приговоренному сильнодействующие препараты и спиртное. Только легкий успокаивающий укол утром за час до казни, какие делают в госпиталях перед серьезной операцией.
Он вдруг отчетливо вспомнил свой первый детский страх смерти. Ему было тогда лет шесть, все ушли, он лежал дома с ангиной, а за окном стояло яркое лето и шумела пестрая рыночная площадь. Он выбрался из кроватки и босиком, в ночной детской сорочке подошел к окну. Привстав на цыпочки и глядя сверху на течения и водовороты фланирующей публики, бегающих детей, множество раскрытых зонтов, под которыми расположились торговцы со своими лотками и ручными тележками, он совершенно неожиданно для себя вспомнил, как совсем недавно по соседней улице везли гроб, за которым шла печальная процессия родственников. И сейчас его буквально пронзила страшная своей неоспоримой правдой мысль о том, что все эти люди внизу, все-все до единого когда-нибудь умрут. Можно сомневаться во всем на свете, даже в самых, казалось бы, истинных вещах: в существовании Бога; в том, что Земля вращается вокруг Солнца; что после лета придет осень, а затем зима… Нет сомнений лишь в одном неизбежном и страшном факте — всех, и его самого в том числе, ожидает смерть. Пускай через пятьдесят или даже семьдесят лет, но он, маленький мальчик Алекс, умрет, и это так же верно, как то, что сейчас он стоит возле окна и ревет впервые в своей жизни не от обиды и детского страха, а от отчаяния, порожденного осознанием этой страшной неизбежности. Он подбежал к своей кровати и, рыдая, зарылся лицом в подушку. Но разве мог он представить тогда, что спустя каких-то девятнадцать лет будет лежать на тюремной кровати в камере смертников в ожидании своего последнего утра. Уже нет ни родителей, ни Эйтеля, ни той шумной площади Старого рынка. Для него нет даже неба и солнца, которые он больше не увидит.
Но стоило ли пенять на судьбу, воображая себя самым разнесчастным на свете. Сколько молодых парней, сколько тысяч одних только летчиков погибли за эти годы. Многие их них были моложе, талантливее и лучше его. Конечно, нельзя сравнивать быструю и вовсе не неизбежную смерть в бою с ее ожиданием в роли приговоренного.
Он встал и принялся быстро ходить от двери к окну, пытаясь вырваться из пут изматывающего отчаяния. Шарлотта! Разве ей легче? В чем ее-то вина? Что ждет ее дальше?
Алекс опустился на колени перед окном, словно перед алтарем, сложил ладони, коснувшись пальцами подбородка, и стал просить у Бога не за себя, а за эту несчастную девочку. Он просил с жаром и с верой, в надежде, что молящийся in articulo mortis[41] имеет преимущества перед остальными.
Утром ему принесли его последний завтрак, состоявший из рисового пудинга, куска хлеба и стакана чая. Он снова, в который уже раз отказался от священника и стоял теперь в полном одиночестве возле большого зарешеченного окна с матовыми стеклами. Ему казалось, что он слышит, как за окном тихо падают снежинки, и одновременно чувствует, как по рифленым железным листам галереи, стараясь ступать как можно тише, движется процессия с палачом во главе. Это идут за ним. И он повернулся, чтобы встретить гостей.
Их было много, во всяком случае больше, чем он ожидал. Алекс узнал адвоката, начальника тюрьмы, доктора Белла и еще нескольких человек. Все были в простых черных костюмах, белых сорочках и галстуках. Войдя в камеру, они остановились, выстроившись полукругом, и некоторое время молча взирали на осужденного. «Кто же из них палач?» — подумал Алекс. Он повернул голову и посмотрел на дверь в стене слева от себя, полагая, что настал ее черед отвориться. Мысленно он отсчитывал последние секунды своей жизни и молил Бога, в которого не верил даже теперь, чтобы тот позволил ему прожить эти секунды достойно. Сердце его бешено колотилось, и все тело сотрясал мелкий, противный озноб. И, тем не менее, ему казалось, что он был готов. Только не думать о прошлом, не вспоминать детство, солнце, траву, речную заводь. Сосредоточиться на этом акте возвращения туда, откуда пришел, где пребывал миллиарды лет… Но он не мог. Ведь невозможно не думать о жизни, когда так молод и так любишь ее. Плотно сжав губы, чтобы не выдать их трепет, он стоял слегка покачиваясь. От напряжения его глаза начал застилать туман, и он закрыл их, стараясь вырвать из памяти самые дорогие из хранящихся в ней образы: матери, отца и брата. Одно радовало его в эту минуту — его смерть не причинит им боли и не сожмет их любящие сердца тисками скорби. Но Шарлотта…
Алекс не видел, как стоявший в центре лорд Гринвуд — председатель Судебного комитета Тайного Совета, раскрыл поданную ему начальником тюрьмы папку с королевской монограммой, вытесненной на темно-синей коже.
— Георг VI, Божьей милостью король Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, король Канады, Австралии и Южной Африки, император Индии и защитник Веры, на основании Королевской Прерогативы Помилования постановляет…
Дальнейшие слова Алекс уже не воспринял. Он широко открыл глаза; пол, стены, потолок и все, кто стояли напротив, стали медленно вращаться, искажаясь и вибрируя, а звуки растянулись, перейдя в область низких частот, словно некто придерживал пальцем граммофонную пластинку. Алекс не почувствовал, как его подхватили чьи-то руки, и последнее, что сделал до того, как позорный обморок поглотил его сознание, прошептал: «Боже, храни короля!» — но этих слов никто не услышал.
Смертная казнь была заменена ему десятью годами одиночного заключения в тюрьме Оксфордского замка. Но уже в сентябре 1949 года, спустя несколько дней после образования Федеративной Республики Германии, Алекса Шеллена лишили британского подданства и репатриировали на родину. Не туда, где он родился и прожил ровно половину своей жизни, поскольку въезд на территорию Восточной зоны ему был запрещен. Условиями его освобождения, выдвинутыми британской стороной, стало обещание тихо прожить свою жизнь, не выступая публично, никому не давая интервью и не оставляя после себя воспоминаний.
А через несколько месяцев, 13 февраля, в десять часов десять минут вечера, когда по всей Германии зазвонили траурные колокола «памяти Дрездена», и этот звон тихо плыл в ночном небе, сливаясь с цветомузыкой мерцающих звезд, они сидели возле окна в темной гостиной. Он и Шарлотта. Она обняла его и склонила голову ему на плечо.
— Алекс, эти колокола звонят и в твою честь.
— Я знаю, Шарлотта, я знаю.
