жаждал ехать в Париж, ему не терпелось оказаться подальше от Хайда с его менторством. Видя, что принц буквально рвется на свободу, Дигби и Джермин проводили его на яхту. Но тут ветер в очередной раз переменился, и яхта не понадобилась: Карл поднялся на фрегат. К одиннадцати вечера он достиг французского берега и здесь, приказав бросить якорь, стал нетерпеливо ожидать рассвета.
Глава 3
Принц во Франции и Голландии
По прибытии во Францию выяснилось, что Мазарини не позаботился, чтобы королевской особе был оказан подобающий прием. Французский двор не выслал навстречу ни единого важного лица. И когда принц сошел на французскую землю, элегантные дворяне не гарцевали перед ним на своих скакунах. По правде говоря, кардинал больше думал не о принце, а о победоносных парламентариях по ту сторону Ла-Манша. Пусть считают, что Карл прибыл во Францию вовсе не по его, Мазарини, приглашению, а оставил родину по собственной воле. Он не гость, он беженец.
В сопровождении четырех капелланов и небольшой группы приближенных Карл проследовал сначала в Кутенвилль, оттуда в Париж и, наконец, в Сен-Жермен, где и приветствовал мать, с которой не виделся больше двух лет. Карл нашел ее сильно изменившейся. Рождение младшей дочери заметно пошатнуло здоровье Генриетты Марии, и теперь, в 1646 году, это была маленькая, изнуренная жизнью женщина, столкнувшаяся с проблемами, решить которые было ей не под силу. Королеве постоянно приходилось думать о деньгах, о положении дел в Англии, о судьбе мужа и о будущем старшего сына. Она была всем сердцем с ними, в этом нет никакого сомнения. Точно так же вне сомнений ее мужество. «Только и думаю, что о вашем благополучии», — писала она супругу, и это не просто слова: Генриетта Мария действительно была готова на все, лишь бы помочь ему. Ни секунды не колеблясь, она послала мужу все, что могла сэкономить из содержания, назначенного ей семьей, — 1200 франков в день. Экипажи, охрана, фрейлины — королева пожертвовала всем ради более важного дела, и, едва войдя к ней в апартаменты, Карл сразу понял, что «достоинство ее меньше всего зависит от антуража».
Такая нищета отравляла существование, и последствия этого были опасны. Карл рассчитывал, что попадет в мир надежды и роскоши, а Франция преподала юноше урок нужды и отчаяния. За какие-то несколько дней он убедился, что неизменно услужливый лорд Джермин крепко держит в руках королевский кошелек (открывая его лишь в тех случаях, когда ему нужно), оскорбляя этим многих преданных, но совершенно обнищавших английских дворян в изгнании. Воздействие на состояние умов и душ это оказывало самое удручающее. Эндимион Портер, тот самый, кто некогда помогал королю собрать коллекцию живописи, жаловался, что не может появляться при дворе, ибо ему нечего надеть, кроме дорожного костюма, в котором он приехал из Англии. А тут еще Генриетта Мария не проявила должного такта, и Портер совсем упал духом, узнав, что «королева считает, будто я потерял состояние по собственному недоумию, а не из-за преданности своему повелителю».
Находящиеся в изгнании роялисты нуждались в поддержке, но, когда эти люди обращались за ней к принцу, он был не в силах откликнуться. Королева явно стремилась сохранить влияние на сына, предоставляя ему жить в бедности. Ей хотелось отстранить его от всякого участия в принятии политических решений, самой став спасительницей короны. Хайд был потрясен. «Все эти годы в Париже, — с возмущением писал он, — принц Уэльский находился под попечительством своей матери». Хайд издавна тайно ненавидел королеву за то гибельное, как он считал, воздействие, которое она оказывала на своего мужа, и теперь страшился, что объектом такого воздействия станет и сын. Хайда бесило, что бывшего его подопечного отстраняют от участия в делах; более того, Карл был даже лишен возможности ясно осознать, какие тучи нависли над королевской семьей. Хайда с его любовью к порядку оскорбляло, что «у принца и десяти пистолей в кармане нет, которыми он мог бы распорядиться по своему усмотрению». «Последствия очевидны, — писал Хайд, — Карл не пользуется тем уважением, каким пользовался бы, живи он, как подобает персоне его ранга». Принц Уэльский превратился в полное ничтожество.
При этом Генриетта Мария всячески стремилась, чтобы ее сын произвел на французов должное впечатление. Вместе со своим маленьким, но — суматошным двором она возлагала немалые надежды на французскую королевскую семью, однако тот факт, что ей пришлось потратить целых пять недель, чтобы в результате хитроумных маневров уговорить Бурбонов принять бездомного английского принца, заставил ее призадуматься. Да и то, как его встретили, указывало на равнодушие французов к притязаниям английской королевы. Мазарини, царствующая французская королева и восьмилетний Людовик XIV (которого уже посвящали в науку королевской власти) явно решили, что визиту принца Карла не стоит придавать государственного статуса. Куда лучше встретиться запросто, по-семейному. Разумеется, эти как бы случайные свидания готовились с величайшим тщанием. Решено было, что одно из них произойдет в лесу Фонтенбло. Французы, приехавшие первыми, сидели в своих экипажах, когда, по удачному стечению обстоятельств, мимо проезжали Карл и Генриетта Мария. Королевские особы ступили на землю, и тут-то Карл впервые увидел своих хозяев.
Генриетта Мария представила сына королю. Людовик XIV был в ту пору привлекательным ребенком, кареглазым, розовощеким, с пышными вьющимися волосами каштанового оттенка. Выражение лица у него было уже довольно серьезное, он редко смеялся или играл и настаивал, чтобы ему отдавали соответствующие почести. «Людовик знает, что он король, и хочет, чтобы с ним и обращались как с королем», — писал один наблюдатель, добавляя, что «если он получит хорошее воспитание, то вполне может стать великим правителем». Затем Карла представили царствующей королеве Анне Австрийской, златовласой красавице с выразительными глазами, а также шеей, роскошными руками, восхищавшими всю Европу. Карл поцеловал ее руку, королева в свою очередь поцеловала его в щеку. Затем принц Уэльский был представлен другим членам семьи: герцогу Анжуйскому, Гастону Орлеанскому, младшему брату прежнего короля, и, наконец, его дочери Большой Мадемуазель.
На ней-то мать и хотела женить Карла. Невеста была высокой, властной на вид девятнадцатилетней блондинкой с орлиным носом и, как ему показалось, крайне невежественной, полностью лишенной женского обаяния. К тому же она, при всем своем высокомерии и ревностной приверженности к ритуалу, время от времени впадала в совершенную вульгарность. По словам приятельницы Большой Мадемуазель мадам де Мотвиль (а она любила своих приятельниц), на ее стороне были «остроумие, богатство, добродетели, королевский сан, но чрезмерная живость лишала ее той серьезности, которая приличествует ее положению. Это была чересчур увлекающаяся особа. Темперамент иногда служил во вред даже ее внешности. Так, она легко заливалась краской, но вообще-то светлые волосы, чудесные глаза, пухлые губы и хорошая фигура придавали ей некую величественную красоту». Естественно, одета была Большая Мадемуазель по последней моде: просторное платье с длинным шлейфом, зеркало на ручке, привязанное к поясу, соблазнительно низкий вырез, а на полной щеке — мушка, которую, как вскоре предстояло узнать Карлу, поклонники называли «поцелуем», а кое-кто — «убийцей».
Большая Мадемуазель без особого интереса наблюдала за разыгрывающейся у нее на глазах сценой, прикидывая в уме, окажется ли английский трон достойным ее огромного состояния и пышных форм. Принцу Карлу, по воспоминаниям его потенциальной невесты, «было тогда всего 16 или 17 лет, и для своего возраста он отличался чрезвычайно высоким ростом. У него были благородная посадка головы, темные волосы, смуглая кожа, и в целом он производил приятное впечатление!». Более наблюдательная мадам де Мотвиль отметила еще рот — «крупный и уродливый». На сей раз Большая Мадемуазель решила не давать воли чувствам, ибо, хотя Карл оказался куда приятнее испанского короля (которому была ранее обещана ее рука), у него был один очень серьезный недостаток: он не говорил и не понимал по-французски, «а это доставляет большие неудобства». Мадемуазель, однако, не догадывалась, что Карл ведет тонкую игру перед коронованными особами Европы. Каковы бы ни были его личные впечатления, важнее другое: сообщения из Англии и собственное политическое чутье, которое становилось все острее, ясно подсказывали ему, что нельзя ставить свое будущее в зависимость от католички, которая в решающий момент может и подвести, не дав ему людей и денег, необходимых для возвращения отцовского трона. Принц, прикидываясь, будто не говорит по-французски, и в то же время не желая слишком откровенно противиться воле матери, играл роль робкого воздыхателя.
