Но скажите, разве это не смешно и не трогательно в то же время? Знаете, что она умеет играть? Одну только веселую польку, — и это когда сердце ее так удручено! Но она ничего другого не умеет играть. Прежде чем ее пальцы успели одеревенеть от сбивания сливок и другой домашней работы, она успела выучить одну только единственную польку. Уж эта полька твердо сидит в ее пальцах, но больше она не умеет играть ничего — ни траурного марша, ни чувствительной сонаты, ни грустной народной песни. Она играет одну лишь польку. Она играет ее всякий раз, когда ей хочется поделиться чем-нибудь со своими старыми клавикордами, она играет ее и когда ей хочется плакать, и когда ей хочется смеяться. Она играла эту польку, когда справляла свою свадьбу, играла ее, когда впервые вошла в собственный дом; вот и теперь она также играет ее, все ту же польку.
Старые струны хорошо понимают ее: она несчастна, бесконечно несчастна.
Проезжие, заслышав музыку в доме злого заводчика, могут подумать, что там справляют бал, так весело звучит эта полька. У нее удивительно бойкий и веселый мотив. С этой полькой Ульрике в былые дни не раз удавалось заманить беззаботность и прогнать голод из Берга. Когда звучала эта полька, всех подмывало броситься в пляс. Она разрывала оковы ревматизма и заманивала в свой круг восьмидесятилетних старцев. Казалось, весь мир готов был плясать под эту польку, так задорно она звучала. Но сейчас старая Ульрика плакала.
Ее окружают хмурые, ворчливые слуги и злые животные. Она тоскует по дружелюбным лицам и приветливым улыбкам. Вот эту ее безысходную тоску и должна была выразить сейчас веселая полька.
Людям никак не привыкнуть к мысли, что она фру Синтрам. Все по-прежнему называют ее мадемуазель Дилльнер. И поэтому мелодия польки выражала ее раскаяние в тщеславном стремлении выйти замуж.
Старая Ульрика играет так, что струны готовы лопнуть! Чего только не должны заглушить эти звуки: горестные жалобы и проклятия измученных крестьян, насмешки дерзких слуг, а главное — позор, позор от сознания, что ты жена злого человека.
Под эти звуки танцевали когда-то и Йёста Берлинг с молодой графиней Элисабет Дона, и Марианна Синклер со своими многочисленными поклонниками, и майорша из Экебю, когда был жив еще красавец Альтрингер. Перед взором Ульрики мысленно проносятся пара за парой; блистая молодостью и красотой, они проносятся вихрем мимо нее. Какими-то незримыми нитями связывает эта полька ее со всеми ними. Разве не от ее польки пылали их щеки и сияли глаза? Но как теперь далека Ульрика от всего этого. Так пусть же гремит полька — сколько еще воспоминаний, милых сердцу воспоминаний нужно ей заглушить!
Ульрика играет для того, чтобы заглушить свой страх. Сердце ее готово разорваться от ужаса, когда она видит черного пса или слышит, как слуги шепчутся про черных быков. Она играет польку без устали, чтобы заглушить свой страх.
Но вот она слышит, что муж ее вернулся домой. Не оборачиваясь, она слышит, как он входит в зал и садится в качалку. Ей так хорошо знакомо это поскрипывание кресла-качалки, что нет необходимости оборачиваться, чтобы узнать, куда сел ее муж. Все время, пока она играет, продолжается это поскрипывание. И вот она уже больше не слышит звуков польки, их заглушает скрип.
Бедная старая Ульрика! Она так измучена, так одинока и беспомощна, словно пленница во вражеском стане, у нее нет друга, кому можно было бы излить свою душу, — никого, кроме старых разбитых клавикордов, которые отвечают на все ее жалобы одной только полькой!
Это все равно что услышать смех на похоронах или рев пьяницы в церкви.
Она играла, а качалка все скрипела и скрипела; и вдруг ей показалось, будто клавикорды смеются над ее жалобами, и она остановилась посреди такта, потом встала и оглянулась.
Через секунду она лежала в глубоком обмороке. В качалке сидел не ее муж, а тот, другой, чье имя маленькие дети не смеют произнести, — тот, кто напугал бы их до смерти, встреть они его на пустом чердаке.
Может ли тот, чья душа с детских лет напичкана сказками, освободиться когда-нибудь от их власти? На дворе завывает ночной ветер, фикус и олеандр ударяются о перила балкона своими жесткими листьями, мрачное небо простирается над цепью гор, а я сижу одиноко в ночи и пишу эти строки; горит лампа, и гардина поднята над окном. Я уже стара, умудрена годами и опытом, но и теперь еще я чувствую, как у меня по спине пробегают мурашки, как и в былые годы, когда я впервые услыхала эту историю; я беспрестанно поднимаю глаза от работы, чтобы посмотреть, не вошел ли кто-нибудь, и не спрятался ли там в углу; я заглядываю и на балкон, чтобы проверить, не появился ли из-за перил черный пес. В темные ночи и часы одиночества никогда не покидает меня этот страх, он делается настолько невыносимым, что я наконец оставляю перо, забираюсь в постель и закутываюсь в одеяло с головой.
В детстве я никак не могла понять, каким образом Ульрика Дилльнер осталась в тот вечер жива. Я бы не выдержала на ее месте.
К счастью, вскоре в Форш приехала Анна Шернхек, которая нашла Ульрику на полу в зале и привела в чувство. Нет, мне бы это так не сошло! Я бы непременно умерла.
Дорогие мои друзья, желаю вам никогда не видеть слезы на глазах старого человека.
Пусть никогда не придется вам чувствовать свое бессилие, когда седая голова склоняется к вашей груди, ища поддержки, а старые руки простираются к вам в немой мольбе. Пусть никогда не придется вам видеть горе старого человека, которого вы не в силах утешить!
Что в сравнении с этим горе молодых? Молодые сильны и полны надежд. Но как ужасно, когда плачут старые люди; и как не прийти в отчаяние, когда те, кто был вашей опорой в прежние дни, поникают, сраженные горем!
Анна Шернхек сидела и слушала старую Ульрику и не знала, чем ей помочь.
Старая Ульрика плакала и дрожала. Глаза ее дико блуждали. Рассказ ее был настолько сбивчив, что казалось, будто она не сознает, где она и что с ней. Морщины, избороздившие ее лицо, стали вдвое глубже, локоны, свесившиеся на глаза, намокли и развились от слез, а все ее длинное худое тело сотрясалось от рыданий.
Наконец Анне удалось немного ее успокоить. Она приняла решение: она заберет ее с собой обратно в Берга. Правда, она жена Синтрама, но оставаться в Форше ей больше нельзя. Заводчик сведет ее с ума, если даже она и уцелеет. Анна Шернхек твердо решила увезти Ульрику.
О, как обрадовалась бедняжка, и в то же время в какой ужас она пришла от такого решения! Как посмеет она бросить своего мужа и дом? Он наверняка пошлет за ней вдогонку большого черного пса.
Однако Анне Шернхек с помощью уговоров и угроз удалось наконец убедить ее, и через полчаса они уже сидели рядом в санях. Анна правила сама старой Дисой. Дорога была очень плохая, так как стоял уже конец марта, но старая Ульрика была просто счастлива, что снова едет в хорошо знакомых санях и что ее везет хорошо знакомая ей лошадь, вечная домашняя раба, которая так же долго, как и она, верой и правдой служила в Берга.
Постепенно бодрость духа вернулась к старой Ульрике. Когда они проезжали мимо Арвидсторпа, Ульрика перестала плакать, около Хегберга она уже смеялась, а когда они проезжали мимо Мюнкебю, она уже с увлечением рассказывала о том, как служила в молодые годы у графини в Сванахольме.
Они выехали на каменистую дорогу, которая пролегала по пустынной и малонаселенной местности к северу от Мюнкебю. Дорога, точно нарочно, взбиралась на все холмы, которые находились поблизости, она извивалась, не пропуская ни одной вершины, а затем стремительно неслась вниз по крутому склону; некоторое время она шла напрямик по ровной долине, потом разбегалась и взлетала на следующую вершину.
Они уже поднимались в гору у Вестерторпа, как вдруг Ульрика остановилась на полуслове и крепко схватила Анну за руку. Она вперила свой взор в большого черного пса у края дороги.
— Смотри! — сказала она.
Но пес так быстро скрылся в лесу, что Анна не успела его разглядеть.
— Гони! — крикнула Ульрика. — Гони что есть духу! Теперь Синтрам узнает, что я уехала.
Анна пыталась смехом развеять ее опасения, но Ульрика упрямо твердила свое:
— Вот увидишь, мы скоро услышим звон его бубенцов. Мы услышим их прежде, чем доберемся до
