Как твоя голова?
– Нормально. Я даже удивлен этим!
– Это все благодаря душу и физической нагрузке. А вообще-то, ты не очень-то силен в отношении выпивки, – произнесла Лилиан, беря с туалетного столика карандаш и что-то отмечая в меню. – Мне кажется, что в первую очередь бунтует твоя кровь.
– Ты потрясающе благоухаешь, – проговорил Сэм, не сводя с нее глаз и вспоминая о том, какой вид открывался ему с ее колен и как она массировала ему грудь своими божественными пальцами.
– Как и ты сам, мой ягненочек, – ответила женщина, улыбаясь и снимая очки. – Ты знаешь, что у тебя очень приятное тело?
– Да, кое-что есть.
– Ты прекрасно развит физически, хорошо сложен, и у тебя отличная координация движений. И жаль, что ты несколько запустил себя!
Она постучала себя по подбородку очками, словно врач, изучающий послеоперационного больного.
– Ну, я так бы не сказал, – усмехнулся Сэм. – Я даже как-то играл в лякросс[7], и довольно прилично.
– Я в этом и не сомневаюсь, – покачала головой Лилиан. – Правда, я думаю, что играл ты в этот свой лякросс лет десять тому назад. А теперь смотри сюда! – Она положила очки и откинула одеяло с груди Сэма. – Здесь, здесь и здесь! Полное отсутствие тонуса у мышц, поскольку ими не пользовались годами. И здесь.
– Ох!
– А твои latissimi dorsi[8] просто-напросто отсутствуют. Когда ты в последний раз занимался физическими упражнениями?
– Этой ночью. В душе!
– Эта сторона твоего состояния не может оспариваться. Но это только малая часть всего бытия.
– Ну для меня-то это как раз наоборот!
– И все же малая часть всего бытия применительно к мышечной системе. Ведь твое тело – это храм, и не надо разрушать его всякими злоупотреблениями и пренебрежением. Сделай его щеголеватым. Дай ему возможность тянуться, дышать и быть полезным. Посмотри на Маккензи…
– Не надо! Я не хочу на него смотреть! – перебил Лилиан Сэм.
– Я говорю с точки зрения медицины.
– Я знаю это, – промямлил Дивероу, сдаваясь. – Мне никуда от него не деться. Я – его вещь.
– Ты хоть понимаешь, что Маку уже за пятьдесят? А возьми его тело. Сама упругость. Настоящая сжатая пружина, доведенная до совершенства…
Лилиан посмотрела куда-то вверх рассеянным взглядом – точно так же, как это совсем недавно делала Энни в «Савое». Как и Энни тогда, она предалась воспоминаниям, которые, по всей вероятности, доставляли и ей удовольствие.
– Да Хаукинз же всю свою жизнь провел в армии, – проговорил Сэм. – Он постоянно бегал, прыгал, убивал и пытал. И чтобы выжить, он просто обязан был постоянно находиться в форме, поскольку другого выбора у него не было.
– Ты не прав. Просто Мак понимает, как важно развить свои способности до предела. И однажды он мне сказал, что… Впрочем, это не важно.
Она убрала руку с груди Сэма и взяла очки.
– Ну уж нет! – возразил Сэм, подумав о том, что спальня в этом немецком отеле вполне может служить продолжением таковой в «Савое» и что жены Хаукинза отличались индивидуальностью. – Я непременно хочу знать, что сказал тебе однажды Мак.
Лилиан взяла очки обеими руками.
– Твое тело должно служить реальным продолжением разума, доведенного до совершенства и не подвергаемого злоупотреблениям.
– Мне больше нравится другое: «Если ты попытаешься слишком уж изменить свою внешность, то… лишь запутаешься вконец».
– Что?
– Это то, что он тоже говорил. Возможно, я не понимаю, но интеллект и тело являют собой два противоположных полюса. Я мог бы представить, что полететь с Эйфелевой башни – пустяк для меня, но никогда не стал бы пытаться сделать это.
– Потому что это нереально и даже неправильно с позиций разума. Но ты мог бы натренировать свое тело, чтобы достичь определенного равновесия между ним и интеллектом в рекордно короткое время. И это было бы уже реальным, физическим воплощением твоих идей, подсказанных воображением. И очень важно попытаться сделать это.
– Что? Спуститься с Эйфелевой башни?
– Да, если только к полету с нее относиться серьезно.
– Как можно вообще говорить о чем-то серьезно, если следовать всей этой схоластической белиберде? Ты ведь считаешь, что если ты о чем-то думаешь, то должен попытаться довести свои мысли – насколько, конечно, это возможно – до их воплощения в физическом плане.
– Главное – не оставаться инертным.
Лилиан возбужденно взмахнула руками, и простыня слетела с нее.
«Непреодолимо прекрасные!» – подумал Дивероу.
Но ее груди были в этот момент недосягаемыми для него, поскольку женщину увлек спор.
– Все это намного сложнее или, наоборот, намного проще, – сказал он, – чем кажется на первый взгляд.
– Поверь мне, не проще, а намного сложнее, – возразила Лилиан. – Вся тонкость кроется в кажущейся очевидности некоторых посылок.
– Ты и в самом деле веришь в эту спорную концепцию, не так ли? – спросил Сэм. – По-моему, в основе такого подхода лежит представление о том, будто борьба неизбежно дает чувство удовлетворения. Не так ли?
– Думаю, так оно и есть. Это своего рода самоцель – пытаться воплотить в действительность то, что представил в своем воображении. Убедиться в своих возможностях.
– И ты веришь в это, – констатировал Сэм.
– Да. Ну и что?
– Поскольку в данный момент воображение работает у меня очень слабо, я не в состоянии более дискутировать на эту тему. К тому же я ощущаю потребность в физическом воплощении испытываемых мною чувств, чтобы убедиться в своих возможностях. Естественно, в разумных пределах.
Сэм вылез из-под одеяла и уселся так, чтобы видеть ее лицо. Взяв у нее очки, он сложил их и небрежно бросил на пол, у самой кровати. Потом протянул руку, и она отдала ему меню.
Глаза Лилиан сияли, на губах играла легкая улыбка.
– Я все удивлялась, чего ты ждешь!
И тут зазвонил нацистский телефон.
Голос на другом конце провода принадлежал человеку, который, по всей видимости, учился некогда английскому по военным фильмам братьев Уорнеров. Каждое произнесенное им слово звучало ужасно.
– Нам не следует говорить с вами по телефону.
– Тогда перейдите на другую сторону улицы и откройте окно, – раздраженно ответил Дивероу. – И мы будем кричать во все горло!
– Для нас главное сейчас – время! Я предлагаю вам спуститься в холл и расположиться в кресле у окна, справа от входа. В руке держите сложенный пополам номер «Шпигеля». Каждые двадцать секунд вы должны закидывать ногу на ногу…
– Сидя в кресле?
– Если вы это будете делать стоя, то сойдете за ненормального.
– А вдруг кресло будет уже занято?
Затяжная пауза выражала одновременно и раздражение, и затруднение. Затем послышался короткий странный звук, вызывающий в воображении ассоциации с визжащим поросенком.
