– Бормотал что-то о каком-то Хауке, как он называл его, – опираясь головой на изогнутую спинку обитого парчой дивана, произнесла Элинор негромко, как бы размышляя вслух. – Сэм уверял меня, что это настоящий герой, военный гений, преданный теми самыми людьми, которые ранее восхваляли его как выразителя своих интересов. Они молились на этого Хаука, как на идола, но, когда он стал неудобен им, отвернулись. Он мешал им, несмотря на то, что реализовывал их фантазии и мечты. А все потому, что взялся он за дело не для вида, а всерьез, чем и поверг их в ужас: они осознали, что претворение в жизнь их фантазий может привести к самым нежелательным для них последствиям. Подобно большинству фанатиков, не нюхавших пороху, они боялись таких вещей, как возможные осложнения или смерть.
– А Сэм что?
– Он утверждал, что никогда не разделял взглядов Хаука и вообще не хотел иметь с ним ничего общего, но каким-то образом его принудили к сотрудничеству с этим генералом, однако как именно, этого я не знаю. Иногда, если ему хотелось просто выговориться, он придумывал какие-то невероятные истории, чистую чушь, вроде ночной встречи с наемными убийцами на площадке для гольфа. И даже называл гольф-клуб в окрестностях Лонг-Айленда.
– Лонг-Айленд – это в штате Нью-Йорк?
– Да. А еще я слышала от него, будто он выторговывал какие-то контракты на огромные суммы у изменников-англичан в Белгрейв-сквер в Лондоне, у бывших нацистов на птицефермах в Германии… и даже у арабских шейхов в пустыне. Кстати, шейхам этим, как следовало из его слов, принадлежали дома в районе тель-авивских трущоб, и во время йом-киппурской войны[18] они выступили против обстрела египетской армией их владений. Безумные истории, прямо скажу вам, Арон, просто бред какой-то!
– Просто бред какой-то, – слабым, едва слышным голосом повторил Пинкус, чувствуя, что в желудке у него образовался ком. – Если я правильно вас понял, он и сейчас рассказывает эти странные истории?
– Не так часто, как прежде, но да, рассказывает, когда находится в особо подавленном состоянии или, опрокинув лишний стаканчик мартини, который ему совсем ни к чему, выползает из своей берлоги.
– Из берлоги? Или, что то же самое, из пещеры, не так ли?
– Он называет это берлогой в шато, или шато-берлогой.
– Шато – это очень большой дом или замок?
– Совершенно верно. Так вот, время от времени он говорит об огромном шато в Церматте в Швейцарии и о своей «леди Энни» и «дяде Зио». Все это чистейшей воды фантазии! Или, точнее, галлюцинации.
– Хорошо, коли так, – пробормотал Пинкус.
– Что вы сказали?
– Да нет, ничего… И много времени Сэмюел проводит в своей берлоге, Элинор?
– Он, собственно, и не покидает ее, разве что иногда обедает со мной, но это случается крайне редко. Его апартаменты – в восточном крыле дома – изолированы от нас. Там отдельный вход и все, что надо: две спальни, кабинет, кухня и так далее. Имеется даже собственная прислуга – сколь ни удивительно, исключительно из мусульман.
– Фактически это его личные владения, – констатировал Пинкус.
– Совершенно верно. И он полагает, что ключи от его апартаментов только у него одного.
– А на самом деле это не так? – быстро спросил Арон.
– Боже сохрани, конечно же, нет! Люди из страхового агентства настояли в свое время, чтобы мы с Корой тоже имели туда доступ. И тогда однажды утром моя кузина украла связку его ключей и сделала дубликат… Арон Пинкус! – Элинор Дивероу смотрела прямо в глубоко посаженные глаза юриста, многозначительно поглядывавшие на нее. – Вы и в самом деле думаете, что можно что-то узнать, покопавшись в его шато-берлоге? И не нарушим ли мы этим закон?
– Вы его мать, моя дорогая леди, и совершенно естественно, что вас беспокоит его нынешнее душевное состояние. Ваши чувства превыше любых законов. Однако, прежде чем вы решитесь на это, я позволю себе задать вам парочку вопросов… Этот дом, этот великолепный старый дом, претерпел за последние годы немало изменений. Еще не заходя внутрь, я предположил, что на это ушло тысяч сто. Теперь же, обозревая интерьер, я прихожу к выводу, что указанную сумму следовало бы увеличить во много раз. Откуда у Сэма такие средства? Он вам не говорил?
– Так, лишь в общих чертах… По его словам, выполняя после демобилизации секретное задание в Европе, он вложил деньги в произведения искусства – какие-то недавно найденные предметы, некие реликвии, и когда через несколько месяцев рынок буквально взорвался, он неплохо заработал.
– Понятно, – промолвил Пинкус, чувствуя, что ком в его желудке становится все тяжелее. Ему ничего еще не было ясно, но в голове его уже раздавались отдаленные раскаты грома. – Итак, предметы культа… А эта леди Энни, о которой, сказали вы, он упоминал… Что говорил он о ней?
– Нес все ту же околесицу. Леди Энни – этот плод его воображения – занимает особое место в фантазиях или бредовых галлюцинациях моего сына, – называйте это, как вам больше нравится. Так вот, она, эта девушка, о которой, как считает мой сын, он мечтал всю жизнь, будто бы покинула Сэма, бежав с папой римским.
– О бог Авраама! – прошептал Пинкус и невольно потянулся к своей чашечке.
– Мы, последователи учения святой англиканской церкви, не можем одобрять подобное, Арон. О Генрихе Восьмом[19] я не говорю: это особая тема. Прегрешения лица, носящего высокий духовный сан, осуждаются церковью. И папа римский – пусть и необходимая, хотя и несколько претенциозная символическая фигура – не является исключением.
– Теперь, думаю, самое время отважиться на решительный шаг, милая Элинор, – произнес Пинкус, допивая остаток бренди в надежде заглушить растущую в его желудке боль. – Я имею в виду посещение шато-берлоги.
– Вы действительно полагаете, что это может нам помочь?
– Заранее трудно что-либо сказать, но я уверен, что попытаться стоит.
– Тогда пошли. – Леди Дивероу встала со своей кушетки и, не совсем твердо держась на ногах, указала на двустворчатую дверь. – Ключи в коридоре в цветочном горшке… Да-да, в цветочном горшке в коридоре… Кажется, я перебрала малость, а?.. Если в нем их не окажется, поищите за ним.
– Коридор… цветочный горшок… горшок для цветов… цветочный коридор… – С трудом поднимаясь на ноги и не вполне понимая, где он находится, Пинкус меланхолично нанизывал слово за словом.
Подойдя к массивной двери шато-берлоги Сэмюела Лансинга Дивероу, мать Сэма вставила ключ в замочную скважину – правда, не без учтивой помощи человека, уполномоченного ею выполнять обязанности ее поверенного. Оказавшись в святая святых, они прошествовали по коридору, ведшему в довольно обширный холл, залитый лучами послеполуденного солнца, проникавшими слева сквозь импозантную, выглядевшую непроницаемой застекленную дверь, служившую отдельным входом в апартаменты. Затем повернули направо и, пройдя в открытую дверь, очутились в темной комнате с опущенными жалюзи на окнах.
– Что здесь? – спросил Арон.
– Кажется, его кабинет, – ответила Элинор, мигая. – Я не была тут не помню уж с каких пор. Вероятно, с того времени, как здесь закончились отделочные работы. Сэм еще показывал мне тогда помещение.
– Ну что же, посмотрим, что к чему. Вы знаете, где выключатели?
– Обычно выключатели бывают на стене, – глубокомысленно заметила миссис Дивероу.
Так оно и оказалось. И вскоре три напольные лампы осветили столько же доступных для обозрения стен большого кабинета в сосновых панелях. Впрочем, стены как таковые практически скрывали от взора фотографии в рамках и газетные вырезки, приклеенные в промежутках между ними липкой лентой. Многие образцы печатной продукции то ли в спешке, то ли во гневе были наляпаны вкривь и вкось.
– В этом свинарнике сам черт ногу сломит! – возмутилась Элинор. – Я заставлю его навести порядок!
– Я бы не обращал на это внимания, – проговорил Пинкус, подходя к вырезкам из газет на стене слева. То были в основном снимки монахини в белом одеянии, раздававшей пищу и одежду нуждающимся – белым, неграм, латиноамериканцам – в разных частях света. Надпись над одним из них, запечатлевшим трущобы Рио-де-Жанейро, о чем вполне определенно свидетельствовало распятие на вершине горы, на фоне которой простерся сей город богатых, гласила: «Сестра Энни Милосердная несет слово господне во все концы земли
