– Скажи, Моника, а много румынских цыган уехало во Францию?
– Очень! – Моника посмотрела на меня со сдержанным удивлением. – Все, у кого был шанс. С фургонами или караванами мало кому повезло. Многие знакомые годами копили на повозку. Кто победнее, просто брали билеты на поезд… Всем надо выживать!
– И как проходит цыганская жизнь? – поинтересовался я. – Все кочевье? Или кому-то удается начать оседлый образ жизни?
– Приходится перемещаться, – пожала плечами Моника. – Местные жители не в восторге, когда мы останавливаемся где-нибудь надолго. Они говорят: от нас грязи много. Увы, они правы.
Она подмигнула и показала взглядом в сторону. Повсюду были разбросаны пластиковые пакеты, остатки мусора, какое-то тряпье, битые бутылки.
– В некоторых деревнях даже траншеи роют на тех местах, где мы иногда останавливаемся. Они боятся всего – воровства, инфекций, антисанитарии… Местные власти пытаются запретить нам стоять там, где мы хотим. Для остановки на специальных стоянках, где есть электричество, водопровод, надо предъявлять документы. А у многих цыган их нет. Время от времени происходят зачистки, это страшно. А еще большие конфликты у нас с житанами. Тебе это кажется странным?
– Житаны? Кто такие?
– Это местные цыгане, которые давно живут во Франции. Говорят, что с XIV века. Они нас терпеть не могут, считают низшей кастой, хотя мы – одной крови, романипэ! Просто мы тоже разбрелись когда-то, как еврейские колена. Возможно, мы и есть одно из них, не исключено, не зря же нас гонят отовсюду и мы вечно странствуем. Кто-то из цыган шел западным путем, через Северную Африку и страны Западной Европы – Испанию, Францию, Италию, Англию, Германию, Скандинавию; кто-то – восточным, через Византию, Восточную Европу. Вот и вся разница. Почти везде принимались антицыганские законы, на нас вешались все нераскрытые преступления, их обвиняли во всех смертных грехах. Теперь местные цыгане делают все возможное, чтобы мы, ромы, сидели в Румынии и не приезжали сюда. Хотя, кроме житанов, во Франции есть еще цыгане, которым тут неплохо живется.
– Интересно. В чем их особенность?
– Они крещеные. Такие есть среди всех – ромов, мануш и синти. Крещеным в Западной Европе живется легче – помогают христианские организации. Поэтому большинство цыган, в том числе нашего табора, крещеные.
– У тебя вообще есть шанс легализоваться во Франции?
– Не знаю, – рассмеялась Моника, – не так давно мы официально подали документы. Никто не ведает, что будет дальше. Пока мы по-прежнему свободны как ветер. И не знаем, где окажемся завтра.
– На что же вы живете? – Я окинул взглядом кочевье. – Здесь же полно народу! К тому же беременные женщины, детей много…
– Все, кто может, – работают. Ты сам видел, – вздохнула моя знакомая. – Мы легкообучаемые, большинство наших быстро начинают говорить на других языках. Я вот знаю немецкий и французский. Читаю хуже, а вот объясниться могу легко о чем угодно. Женщины, как и много столетий назад, гадают на картах и по руке, предсказывают судьбу. А мужчины…
– По-прежнему воруют лошадей? – смеясь, подсказал я.
– Да, и такое случается – у всех семьи, дети… Правда, теперь не лошадей уводят, а машины… – Моника стыдливо отвела глаза. – А еще наши мужчины играют музыку. Так играют, что у французов – они чувствительные – иногда слезы рекой текут. Хочешь послушать?
– Хочу!
Моника удалилась ненадолго и вернулась с двумя юношами. Они уселись у костра, Моника разлила вино из плетеной бутылки. Один из цыган – Моника называла его Шандор – перебирал пальцами гитарные струны. У меня от этих переборов пробежал мороз по коже. Второй гортанно и пронзительно запел. Я слушал и думал: что мне напоминает это пение? То ли испанское фламенко, то ли давно слышанные мной старинные романсы…
– О чем они поют? – тихо спросил я у присмиревшей Моники.
– О любви женщины, которая доводит до смерти. И переживает смерть! – ответила она, и глаза ее сверкнули в темноте колдовскими огнями.
Все происходившее походило на сон. Я медленно обнял Монику под шалью, она не сопротивлялась. Когда смолкла гитара, я почувствовал, что наши губы слились в долгом, горьком поцелуе. Волосы Моники пахли дымом.
– Ты хочешь остаться? – спросила она.
– Да, – ответил я одним наклоном головы.
– Тогда пойдем!
Она легко поднялась и увлекла меня в сторону поля:
– Здесь нас никто не увидит!
– А как же твой дядя? Он же будет беспокоиться?
– Ты слышишь, они там пьют и поют, потом уснут. Он знает, что я люблю вечерами гулять в поле.
Моника бросила на землю теплую шаль. Я обнял тонкую талию девушки, зарылся лицом в складки платья где-то на уровне груди.
– Что это? – спросил я, нащупав довольно тяжелое украшение на длинной золотой цепочке.
– Амулет, – прошептала Моника. – Остался от матери. Он всегда со мной.
Я целовал длинные прохладные пальцы девушки, сжавшие цыганский крест, и больше не помнил уже ничего.
Когда я очнулся, занимался рассвет. Было холодно, и Моники не было рядом. Я с трудом поднялся, бережно взял с земли яркую шаль, приложил ее к щеке, вспоминая прошедшую ночь, и пошел в сторону табора. Было прохладно, по земле вился туман.
Моника сидела возле одной из повозок, у небольшого костра. Я медленно подошел и обнял ее за талию.
– Мы сегодня уезжаем отсюда, – грустно сказала она. – Становится холодно.
– И куда вы дальше?
– Через Париж на юг. Там будет тепло детям и животным. Наш табор не ждут нигде, наши дети не ходят в специальные мобильные школы, поскольку у них нет документов. Вся надежда – только на самих себя… К тому же каждый год мы посещаем Сен-Мари де ля Мер, где находится икона цыганской Божьей Матери.
Я укутал Монику шалью. Она закрыла глаза и обняла меня:
– Ты хочешь доехать с нами до Парижа?
– Да. Я не хочу расставаться с тобой. И мне тоже надо в Париж.
– Тогда сегодня едем. Я не могу задерживаться тут. Дядя сказал, нам скоро пора в дорогу…
– Хорошо. Где вы остановитесь в Париже?
– В пригороде, неподалеку от периферика. Раньше мы всегда останавливались в районе Сен-Дени.
– Это такой очень неоднозначный район… Слава у него, мягко говоря, нехорошая!
– Это точно! – подтвердила Моника. – Больное место. Рабочий квартал, много бедноты, складов для оптовиков, дешевых столовых. Кругом проститутки, наркоманы, китайские жулики. Я знаю, там много нехороших мест, куда приезжали искатели легких приключений, гей-саун и прочих удовольствий. Но нам там было неплохо. В Сен-Дени был настоящий цыганский городок, постоянно жили несколько сотен цыган. Они промышляли тем, что продавали вещи на блошиных рынках в районе стадиона Штат-де-Франс.
– И что же произошло потом?
– Цыганский городок из-за соревнований по регби власти просто разогнали, рынки закрыли и снова открывать запретили. Так происходит не только в Париже. Неподалеку от Лиона точно так же разогнали цыганское поселение в Вениссе накануне какого-то спортивного состязания. И вообще из Франции в последнее время несколько сот цыган депортировали. Политика такая.
– Я слышал, в России тоже в некоторых городах сносят цыганские «шанхаи». Ссылаются на преступность…
– Да. Это главный аргумент, – вздохнула Моника. – Теперь в центр Парижа нам коллективный въезд заказан, ты понимаешь. Хотя в газетах нас очень уважительно называют «путешествующими людьми». Кстати, неподалеку от местечка в пригороде, куда мы едем, живет один потрясающий человек. Я тебя с ним
