забыла запереть дверь, не говоря уже про засов. Чертовски легкомысленный поступок!
– Между прочим, я очень устала к вечеру! И потом, мне показалось, я закрывала дверь…
– А оказалось, что нет.
Адам подал ей чашку чаю, взял в руки другую и, закинув ногу на ногу, откинулся в кресле напротив.
– Собственно, я и хочу поговорить о причинах твоей усталости. Впрочем, усталость – слишком мягкое слово. Вид у тебя – как у полупридушенного котенка.
– Спасибо за комплимент, – покраснев до корней волос, отозвалась Дженис. Отломив от тоста кусочек, она макнула его в чай.
Конечно, она и без зеркала знала, как ужасно выглядит после двух недель токсикоза: мешки под глазами, мертвенная бледность, тусклые и безжизненные, похожие на паклю волосы, да плюс еще эта ношеная-переношенная ночная рубашка.
– Оливия, – брякнула она, – надо полагать, выглядит на высший класс! – И тут же прикусила язык, заметив, каким мрачным стало лицо Адама.
– Во-первых, я не видел Оливию уже больше месяца, – сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, и Дженис вдруг захотелось спрятаться от пронизывающего насквозь взгляда его синих глаз.
Инквизитор! – мстительно подумала она, хотя в мягком синем свитере, голубых вельветовых брюках, небрежно закинувший нога на ногу Адам менее всего должен был напоминать следователя или палача. Наоборот, выглядел таким привлекательным!..
– А во-вторых, – продолжал он, – у тебя в отличие от нее есть вполне уважительные причины выглядеть и чувствовать себя скверно. Ты беременна?
– После стриптиза со спецэффектами, свидетелем которого ты стал, было бы глупо отрицать это, – пробормотала Дженис, чувствуя, что ей решительно не нравится выражение «скверно выглядеть», звучащее из его, Адама, уст. Впрочем, в своем самоуничижении она достигла такого дна, что жаловаться на кого-то другого было бы просто смешно.
– И все же ты собиралась поставить меня в известность о своем состоянии? – продолжал свой допрос Адам.
После полутора месяцев его отсутствия и полного молчания его вопрос показался ей по меньшей мере оскорбительным.
– Трудно поставить в известность незримого духа, – горько усмехнулась она. – И, кстати сказать, если тебя так тревожили последствия той ночи, почему ты сам не попытался связаться со мной?
– А я и пытался, – резко отозвался Адам. – Я звонил бог знает сколько раз, но либо никто не подходил к телефону, либо он был просто отключен.
– Тогда мог бы и заехать, – огрызнулась Дженис, отхлебнув глоток чая.
Неужели в течение всех этих вечеров, которые она проводила в школе, с головой уйдя в репетиции, собрания, изготовление рождественских карнавальных костюмов и прочую школьную рутину, он действительно пытался связаться с ней? Дженис не стала признаваться, что, возвращаясь совершенно разбитая домой, она тут же отключала телефон, сворачивалась в кровати клубочком и проваливалась в сон, а поутру регулярно забывала снова подключить аппарат.
– Трудновато заехать в Гринфилд, когда находишься на другом конце света, в Калифорнии, – обиженно произнес Адам. – Мне пришлось больше месяца проторчать в Штатах. Я вылетел туда через два дня после того, как…
Он запнулся, и Дженис безжалостно закончила:
– …После того, как переспал со мной!
В конце концов, с удовлетворением подумала она, пригубив чай, он не может лишить меня права называть вещи своими именами!
– Да. Когда я вернулся утром домой, – терпеливо продолжил Адам, – то узнал, что возник ряд серьезных проблем с только что подписанным контрактом, и, чтобы спасти положение, мне пришлось лично вылететь в Штаты.
– Ты бы мог сказать все это, когда зашел в школу, – с грустной усмешкой ответила Дженис. – Но тебе важно было сообщить об отъезде партнеру по теннису, до меня тебе не было дела.
– Не было никакого партнера по теннису! Да и ты сама не дала мне возможности сказать тебе хоть что- то. Ты отказалась сесть в машину, прогнала прочь! А каких вещей ты наговорила обо мне своей подруге? После таких откровений другой просто развернулся бы и ушел!
«Что ж ты не ушел?» – чуть было не спросила Дженис, но опомнилась. В конце концов, он пытался до меня дозвониться – и не откуда-нибудь, а из Калифорнии. Это пусть немного, но реабилитировало Адама в ее глазах.
Впрочем, следующая его реплика опять все испортила.
– А еще я послал тебе цветы.
– Цветы? – Голос у нее зазвенел, как разбившееся на мелкие осколки стекло. – О да, ты послал цветы!
Удивительно, как же она забыла про цветы? Их доставили под расписку тем же самым вечером, буквально через пять минут после ее возвращения из школы – гигантский букет белоснежных роз, стоивший, поди, целое состояние. В приложенной к нему записке было написано: «Спасибо за кофе!». Именно так: за кофе. Издевательство, да и только! Удивительно еще, что, прочитав ее, Дженис не выкинула букет на помойку, – наверное, потому лишь, что цветы все равно не влезли бы в ее мусорное ведро.
– Ты и впрямь полагаешь, – снова закипая от возмущения и обиды, бросила Дженис, – что охапки цветов, пусть даже самой большой, достаточно для того, чтобы возместить утрату… – Она запнулась.
– Утрату чего? – спросил он, прищурившись. – Какого черта ты не предупредила меня, что ты девственница?
– А я говорила…
– Говорила… но не так.
– А тебе нужно было справку, в нос ткнуть? И вообще, не казнись этим. Можно подумать, речь идет о преступлении века! Ну осталось нас таких одна или две в округе. Вернее, оставалось. Атавизм доисторических времен, плод пуританского воспитания. В конце концов, не у всех у нас имелись такие возможности, как у тебя, чтобы…
Она замолчала, чувствуя, что не может лгать дальше. Потому что все эти недели ее не покидало горькое чувство обиды на Адама. Она все могла простить ему, кроме одного: вольно или невольно, но своим поведением он подтвердил правильность обвинений, которые возводила на всю мужскую половину человечества мать. Несколько лет Дженис пыталась доказать матери, что Адам не подпадает под общее правило. Но после того как, проведя с нею ночь, он бесследно исчез, Дженис заподозрила, что он, как и большинство мужчин на его месте, добившись своего, преспокойно умыл руки. И, что самое страшное, наполняясь черной ненавистью к Адаму и мужчинам вообще, она осознавала, что любит его все сильнее…
– Ты посылаешь розы всем девушкам, над которыми одержал победу, или только избранным? – ядовитым голосом спросила она.
– Во-первых, не было никакой победы. По крайней мере, я никогда не воспринимал это в таком ракурсе. Во-вторых, цветы были всего лишь выражением благодарности за твою отзывчивость, гостеприимство, доброту, за то, что ты пустила меня в дом, налила вина, выслушала, черт возьми! В-третьих, я намеревался отблагодарить тебя несравненно более значительно – за то…
– …За то, что я предоставила в твое распоряжение собственное тело?
За сарказмом вопроса скрывалась непереносимая боль, которая, как раскаленный прут, жгла ее сердце. Итак, он пришел, чтобы заплатить ей за ночь, проведенную ими вместе! Если Адам хотел унизить ее, то лучшего способа нельзя было придумать.
– Слушай, дружище, к чему столько хлопот? – развязным тоном заговорила она. – В конце концов, как я тебе уже говорила, оставаться девственницей в наш продвинутый век не только странно, но и глупо, разве не так? – Ей с трудом удавалось выдерживать собственный циничный тон: душу разрывали совсем иные чувства, а Адам молчал, буравя ее глазами, и ни словом не пришел ей на помощь. – Я хочу сказать, что рано или поздно это должно было произойти, – менее уверенно сказала она, с тревогой вглядываясь в его непроницаемое лицо. – Ты не позволил мне сойти в могилу старой, так и не реализовавшей себя в этой
