смысловой регистр, связанный со словом dabar, с его в какой то степени законнической ориентацией.
Г-н Х: — Ах вот как/
Лакан: — Загляните в Genesius, когда вернетесь домой.
Г-н X: — Но я все эти тексты изучал. Есть большая статья Гидо, где собраны все возможные варианты, но в этом направлении он мыслить не пытается. Genesius, где нюансов гораздо больше, указанное вами значение — коварный, лукавый — действительно называет…
Лакан: — Тот факт, что dabarможет быть понято как insidiatusest, показывает, насколько смысл его отклоняется от первоначального.
Г-н X: — Конечно, отклоняться он может, как может слово речи означать болтовню.
О. Бернерт: — То же самое происходит со словом речь и во французском — он речист подразумевает порою, что он бездельник.
Лакан: — Это не совсем то, так как dabar не имеет смыслового оттенка лишенности (vide).
Г-н X: — Существует текст — Исайя, глава 53 — где речь Бога нисходит на землю и восходит от нее как бы оплодотворенной. Это речь творческая, а не лукавая, что и соответствует арамейскому, несколько субстанционированному, memmra, — это речь, наделенная жизненной силой.
Лакан: — Вы полагаете, что арамейское memmra имеет именно такой смысл? Вы полагаете, что в этой речи есть какой-то, хоть малейший, компромисс с жизнью? Но ведь мы находимся здесь на уровне инстинкта смерти.
Г-н X: — Это идет от стремления понять то, что служит посредником между говорящим и тем, что им созидается. Оплотняясь, это опосредующее начало ложится, если хотите, в основу целого спекулятивного направления еврейской мысли.
Лакан: — Что, dabar?
Г-н X: — Нет, memmra.
Лакан: — Вы уверены?
Г-н X: — Да, это раввиническая традиция.
О. Бернерт: — К какому времени относится memmra?
Г-н X: — Где-то к IIIвеку.
Лакан: — Бернет, о чьей статье я вам говорил, путем разного рода сопоставлений доказывает, что Св. Иоанн думал по-арамейски.
Г-н Х и О.Бернерт: — Это несомненно.
Лакан: — То, что вы называете раввинической традицией, это ее гностический уклон.
Г-н X: — Да, она, безусловно, позаимствовала что-то у гностической мысли, но сама по себе вовсе не носит гностического характера. Это мышление, по сути своей, законническое, оно все пытается кодифицировать.
Лакан: — Вам не кажется, что ближе всему этому именно dabar?
Г-н X: — Нет, memmra.
Я не провозглашаю здесь учение excathedra. Мне кажется, что сам предмет занятий, каковым являются язык и речь, не позволяет мне аподиктически сообщать вам нечто такое, что вам оставалось бы только записать и сунуть в карман. Конечно, по ходу дела языка в наших карманах становится все больше, и даже головы наши уже от него вот-вот лопнут, но это не так уж и важно — в случае чего голову всегда можно прикрыть носовым платком.
Если за нашими разговорами и имеет место какая-то истинная речь, то она, дорогие мои слушатели, в большей степени ваша, нежели моя.
В прошлый раз я попросил вас задавать мне вопросы. И поскольку вопросов, как всегда, было не густо, я предложил вам тему — как поняли вы то, к чему я попытался прийти в своих рассуждениях о речи и языке? Я действительно услышал от вас на эту тему несколько ценных возражений, и тот факт, что мы не успевали объясниться до конца, что возражения эти могли возбудить порою кое-какие недоумения, никого ни в малой степени не обескуражил. Это означает, что анализ идет полным ходом.
Поскольку прочитанную мною лекцию можно считать диалектической вершиной всего того, чему проделанная нами за год работа положила начало, сегодня я вновь обращаюсь к вам с просьбой задавать мне вопросы. Я снова прошу вас сделать сегодня рискованный шаг в ту неизведанную область, о которой в аналитическом опыте мы никогда — и это наша принципиальная позиция — забывать не должны.
Некоторые из вас думают про себя, что когда речь идет о создании аналитической теории, то это я ее выстраиваю, я вам свои
готовые построения предлагаю, а вы затем ими благополучно пользуетесь. Я этого не хочу. Не только перед лицом платоновского архетипического порядка, отношение к которому у меня, как вы знаете, более чем прохладное, но и перед лицом той исконной речи, что наглядно являет нам возникновение Символического, мы находимся в ситуации, где призваны в полном смысле этого слова conceptare — не только постигать, замышлять, но и зачинать.
Мы ни минуты не думали, будто все записано уже заранее. Как заметил однажды Лефевр-Понталис, не будь говорящего субъекта, не было бы и ничего вообще. Именно поэтому, то есть для того, чтобы могло явиться на свет нечто новое, и необходимо, чтобы существовало незнание. Именно в этом положении мы и находимся. Именно поэтому и призваны мы conceptareв полном смысле этого слова. Когда мы что-то знаем, мы на это более не способны.
Итак, кто берет слово? Дух, кажется, снизошел на Маршана?
Маршан: — Если на меня и снизошел сейчас дух. то это, похоже, дух противоречия. Какая нам польза в этих вопросах?
Лакан: — Не исключено, что во время последней лекции какая-то моя мысль ускользнула от вашего внимания, была позабыта или показалась изложенной слишком кратко и отрывочно, и все это мешает вам увязать ее с целым.
Маршан: — Мой вопрос относится к уровню, если можно так выразиться, более высокому. Вот уже несколько месяцев все мы посещаем этот семинар, из которого каждый извлек для себя то, что он мог. Задавая же вопросы, мы станем невольно стремиться к тому, чтобы свести все эти вещи на какой-то более солидный, так сказать, уровень, со всеми неприятными последствиями, которые это за собой повлечет.
Лакан: — Все, что мы делаем, должно, в конечном итоге, послужить нашей практике, и не забывайте, что практика эта насквозь концептуализирована.
Валабрега.· — У меня есть вопрос, касающийся вашей лекции. Вы говорили о треугольности, которая кибернетической машины может быть или не быть распознана. Принадлежит ли это понятие в таком случае к порядку воображаемому или к
порядку символическому? Когда вы упомянули сейчас о незнании, это напомнило мне о Николае Кузанском. Вся первая часть его Ученого незнания посвящена понятию треугольности, которое он связывает, если не ошибаюсь, с символом.
Лакан: — Вы имеете в виду то, что я говорил об особых трудностях, связанных с
