зимним небом. Каждая из них старалась не подать виду, что не спит, обе прикидывались спящими, но прекрасно знали, что обманывают друг друга. Только под утро девочке удалось уснуть. Ей приснились птицы, красивые и уродливые. Они ссорились между собой, оглашая воздух пронзительным криком. Проснулась она поздно. Она догадалась, что было не менее девяти часов, потому что мать мыла на кухне бидоны и разливала в них молоко для заказчиков. За эту работу мать принималась после того, как кончала доить корову. Одновременно она готовила кофе. За окном было еще темно. Через приоткрытую дверь спальни было отчетливо слышно все, что происходило на кухне. Девочка услышала какой-то шум, щелканье дверной щеколды, шарканье ног на пороге. Кто-то поздоровался. Сигурлина не произнесла ни звука.
— Разве никто не встал, кроме тебя? — раздался бас Стейнтора. Он произнес эти слова так, будто между ними ничего не произошло и он вернулся домой, пробыв в отсутствии не больше одной ночи.
Сигурлина не удостоила его ответом. Она продолжала заниматься свои делом.
— Я спрашиваю, кроме тебя, никто не встал в доме? — повторил он громко.
— Ты что расшумелся? Успокойся.
— Я пришел узнать, скоро ли будет готов кофе, — сказал он обычным тоном. — Я пристроюсь здесь на сундуке, если он меня выдержит.
— А мне какое дело, я здесь не хозяйка.
— А я и не говорю, что это твое дело. Да и вообще никому нет ни до чего дела.
— По крайней мере мне нет дела до тебя. Я и твоего ребенка похоронила без твоей помощи. Не могу понять, что тебе здесь нужно.
Стейнтор ответил тихо, как бы для себя, словно повторяя надоевшую песню:
— Каждого тянет к родным местам. Что-то в моем сердце крепко связывает меня с этим поселком. Я иногда думаю, что, если бы я утонул где-нибудь у Иллугских шхер, восточный ветер прибил бы меня к этому берегу.
— Сейчас ты по-иному запел, а в прошлые годы хвастался, что ты здесь полновластный хозяин, хозяин этих гор, моря, хотел всех убедить, какой ты всесильный.
— Запомни, Сигурлина, что я тебе скажу: больше всего на свете я не терплю цепей, которые хотят надеть на меня помимо моей воли. Я уезжаю и приезжаю, когда мне вздумается. Быть может, мои отъезды из дому — это только бегство от старых цепей, чтобы попасть в новые. Когда в первый раз я уехал из дому в свет, я мечтал разбогатеть, стать таким, как Йохан Богесен, подчинить себе весь поселок. Здешняя жизнь давила меня, как кошмар, я хотел вырваться из нее, чтобы стать сильнее ее. Но когда я лежал искалеченный в чужом городе, не зная языка, я понял, что значит быть бедным чужестранцем. Я испытал, что значит грузить уголь в трюм вместе с бродягами и бездомными и получать нагоняй от начальства только за то, что осмелился щелкнуть по носу пароходную собаку. Можно ли удивляться после этого, что, когда я возвращаюсь домой, в родные места, мне все кажется здесь моим собственным — земля, море, небо.
— У тебя никогда не было сердца, Стейнтор. Твой приезд сюда как нельзя лучше доказывает это. Как ты осмелился появиться мне на глаза после всего, что ты заставил меня пережить с нашей первой встречи и до того дня, когда я бросила горсть земли на гроб твоего ребенка?
— До вчерашнего дня я не знал, Лина, что он умер. Я приехал, чтобы увидеть его.
— Если бы ты видел его лицо за несколько дней до смерти, ты бы понял, что мне пришлось претерпеть из-за тебя.
— Я привез ему подарок. Он здесь, в пакете, я сейчас покажу тебе. Я думал о нем постоянно, как только узнал, что он появился на свет.
— Ты для меня не существуешь больше. Я ненавижу тебя. И зачем только господь бог позволил мне узнать тебя.
— Стина, служанка купца, расспрашивала меня, где я был и как поживаю.
Едва только он произнес эти слова, как Сигурлина вскипела и, забыв все остальное, закричала:
— Стина, служанка купца! Какая жалость, что ты не наградил ее ребенком! Но еще не поздно! Если кого в поселке и можно назвать шлюхой, так это твою Стину.
Мужчина рассмеялся. Ему было весело.
— Грязное ты животное! Подонок! Да покарает тебя бог в своем священном гневе! Я прошу об этом бога во имя ребенка, которого я одна провожала до могилы.
Однако бурный поток слов не вывел мужчину из себя. Слышно было, как он шуршал бумагой, развязывая пакет. Потом он сказал:
— Посмотри, правда красивые башмачки?
— Да на что смотреть? Все вы, мужчины, одинаковы. Эти же ботинки впору по крайней мере семилетнему ребенку.
— Семилетнему? — удивился и обиделся Стейнтор. — Неужто ты думаешь, что я могу купить своему ребенку ботинки, которые сразу же станут малы для него? Посмотри, это же замечательная пара башмаков. За границей только дети богачей ходят в таких. Даже у детей Йохана Богесена никогда не было такой обуви.
Из кухни послышались плач и всхлипыванья.
— Дорогая Лина, к чему плакать? Слезами горю не поможешь. Ты, может быть, думаешь, что все это время там, за границей, я жил припеваючи? Может быть, ты думаешь, что бедному чужеземцу там не житье, а раздолье? Нет, дорогая, здесь трудно, а там еще труднее. Посмотри-ка сюда, видишь? Меня ранили в грудь, но нож попал на ребро, он соскочил и располосовал грудь до самой подмышки. Хочешь, покажу тебе рубец на лопатке? Это случилось в Англии, когда меня придавило стволом дерева. Можешь удостовериться, что это так. Но это еще пустяки…
— Господи милостивый, Стейнтор! Как же ты мог меня покинуть! — простонала женщина сквозь слезы.
— Верный не тот, кто остается на месте. Самый верный тот, кто возвращается обратно.
— Ты, наверное, уже знаешь, что я помолвлена с Йокимом. Он купил мне кольцо. Ты никогда этого не делал. Ты мне никогда ничего не дарил, а только забрал то немногое, что у меня оставалось. Теперь я стала такая толстая, безобразная, что сама себя не узнаю.
— Когда в Англии я лежал в больнице, изувеченный с ног до головы после несчастного случая, приключившегося со мной, я дал два обещания тому, кто направляет нашу жизнь на земле; что если я выживу и опять стану нормальным человеком, то перво-наперво навсегда брошу пить и постараюсь искупить свою вину перед теми кого я покинул дома. И несмотря на страшную боль, я пытался выразить свои мысли и чувства в стихах. Ну, перестань плакать, послушай.
Глухим, монотонным голосом он принялся читать длинное стихотворение. Оно отчетливо доносилось до слуха Салки Валки:
