Он ослабил тугой воротничок мундира, сел в седло и медленным шагом поехал прочь, по горло сытый безнадежным любовным приключением своего друга. Но не успел он отъехать и нескольких ярдов, как из ароматной ночной тьмы до него донесся знакомый шепот:
— Добрый вечер, Джекдо.
Он обернулся и увидел Кловереллу, дерзко улыбавшуюся и освещенную кокетливой луной.
— Ну, здравствуй, кузина, — сказал он. — Как ты поживала, пока я был на войне?
— На редкость отвратительно, — Кловерелла шла рядом с ним. — Я два года прожила бок о бок с миссис Тревельян, а этого хватит, чтобы свести в могилу кого угодно.
— Я вижу, она поймала Джона Джозефа на крючок.
— Как мы и предчувствовали.
— Да. Впрочем, для этого не надо было быть ясновидящими.
Кловерелла рассмеялась и сказала:
— Мне надоел Джон Джозеф. Пускай теперь сам спасает свою душу. Меня больше интересуют твои дела. Ты уже стал настоящим мужчиной?
— Надеюсь, что да. Все-таки я провел два года в армии.
— Я не это имею в виду.
Теперь Кловерелла плясала перед ним на дорожке в лунном свете.
— Ты что-нибудь знаешь о шуте Жиле? — спросил Джекдо.
— Призраке в часовне?
— Да. Мы его слышали в тот вечер, когда нашли Сэма Клоппера
— Я помню.
— Он умер здесь, в лесу. И никто не видел его тела, кроме — во всяком случае, так говорят, — бедняги Мэттью Бэнистера, который бежал из замка, когда узнал правду о Сибилле Гейдж.
— Я об этом почти ничего не знаю.
— Я знаю только слухи, но говорят, что Мэлиор Мэри — та, которая была старой девой и оставила Саттон в наследство дедушке Джона Джозефа, — была без ума влюблена в него. А потом она влюбилась в последнего из Стюартов.
— Все это кажется таким сложным и запутанным.
— Так оно и было. Но так или иначе, она приложила руку к уничтожению Саттона.
Они ушли достаточно далеко от дома, и из-за деревьев их уже нельзя было разглядеть. Внезапно, каким-то необъяснимым образом, до них донесся звенящий колокольчиком смех миссис Тревельян.
— Никто здесь уже ничего не сможет исправить, — сказала Кловерелла. — Ни чужаки, ни наследники.
— Ты права.
— Замок проклят прочно и надежно.
— Это не вызывает сомнений.
Они остановились, глядя на особняк, залитый светом луны.
— Я хочу немного поколдовать, — произнесла Кловерелла. — Мне надо пойти поговорить с хранителями, которых так любил шут Жиль.
— Хранителями?
— Это феи, которые присматривают за семьями. Пойдем со мной.
Дразнящий, неверный лунный свет пробуждал в Джекдо какие-то странные, неведомые доселе чувства.
— Хорошо, — сказал он. — Почему бы и нет?
— Ты — настоящий потомок мастера Захарии!
Внезапно Кловерелла оказалась очень близко к нему, ее смуглая щека почти касалась его лица. Она снова засмеялась.
— Ты и в самом деле хорошенькая, — сказал Джекдо.
— Хочешь поцеловать меня — как кузину?
— Нет.
— Нет?
— Не как кузину. Дай мне свои губы так, как ты давала их другим возлюбленным.
— Каким другим возлюбленным?
— Ты прекрасно знаешь! Джону Джозефу и всем другим.
— Ты уверен?
— Да.
И тогда Кловерелла поцеловала его, раскрыв губы и лаская его рот своим язычком, порхающим, словно мотылек.
— Ты будешь моей, Кловерелла?
— Здесь, при свете луны?
— Да, здесь.
— Рядом с замком?
— Ну, пожалуй, да, — сказал Джекдо и рассмеялся, — только надо как следует спрятаться под деревом.
И с этими словами потомки побочного сына герцога Норфолкского удалились в чащу, обняв друг друга за плечи и улыбаясь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В море, в четверти мили от берега, лежал туман, белый, как яичная скорлупа. Пассажиры, взбиравшиеся на борт судна, с ужасом вглядывались в эту непроницаемую пелену и с тоской оборачивались назад, на могучие меловые утесы, которые означали для них Англию, надежность и спокойствие. Среди этих пассажиров, кутавшихся в шали, пледы и военные плащи, едва ли нашелся бы такой, у кого мысль о предстоящем плавании не вызывала отвращения.
Но несмотря на тоску по дому, настигшую путешественников еще до отправления в путь, они поднимались по трапу один за другим, и топот бесчисленных ног почти заглушал шум машин, которые выпускали пар, готовясь перевезти свой груз через Ла-Манш во Францию.
Облокотясь на поручни, Джон Джозеф Уэбб Уэстон — на удивление красивый молодой человек двадцати двух лет от роду, перед которым открывались в жизни новые, манящие возможности, — тем не менее на секунду задумался, о том, чтобы прямо сейчас броситься за борт и размозжить голову о камень гранитного причала. А его сестра Мэри, стоявшая рядом с ним, как это ни удивительно, всхлипывала в голос и утирала слезы, несмотря на то, что ей только недавно исполнилось двадцать лет и у нее была полная, красивая грудь и замечательно добрый характер.
Когда пароход отчалил, машины зафыркали и затарахтели, люди на берегу замахали платочками и шляпами, а пассажиры принялись громко кричать слова прощания, пока все звуки не поглотил густой туман, — брат и сестра бросились друг другу в объятия и заплакали.
— Она потеряна для меня, — сказал Джон Джозеф.
Но Мэри не слышала его. Она зарылась лицом в его плащ и бормотала:
— Джекдо. О, Джекдо.
Брат и сестра оставили позади Англию, Саттон и всю ту боль, которую замок уже успел причинить им за их недолгую жизнь.
Три недели назад они смотрели с задней скамьи церкви Святой Троицы в Гилдфорде — Джон Джозеф был весь в черном и угрюм, словно ворон, — как миссис Тревельян, с головы до ног одетая в фиолетовый атлас, обвенчалась с лордом Дэйви. Выходя из церкви, она не посмотрела на Джона Джозефа и его сестру; она держала под руку жениха и шла прямо к карете. Но все же на мгновение, когда Джон Джозеф сорвал с головы шляпу и громко воскликнул: «Благослови, Господи, жениха!» — Маргарет встретилась с ним глазами.
