Да, глаза… Один из тончайших инструментов в человеческом организме. В человеке всё совершенно, но мне кажется, что лишь в одном месте природа допустила оплошность. В черепе имеется только одно небольшое отверстие для прохода глазных нервов к мозгу, и два нерва от обоих глаз сплетаются здесь так тесно, что невозможно прикоснуться к одному, не повредив второй, и любое воспаление также легко захватывает оба нерва. Это трагедия для хирургов, а ещё больше – трагедия для самих больных. А сколько пришлось удалять глаз во время войны в полевом госпитале – страшно вспомнить! И это совсем не просто: известно ли вам, что когда перерезается глазной нерв при местном наркозе, человек видит такую ослепительную вспышку, что наступает шок, и даже возможна внезапная смерть?
Знаете ли вы о случае, когда сотрудники глазного института Филатова нашли в одном селе фельдшера, блестяще удалявшего бельма? Его забрали в Одессу, он работал у Филатова и одновремённо учился в мединституте. И когда он изучил анатомию и физиологию глаза и понял, на что он так смело поднимал руку – он отказался от оперирования.
Кстати, мне самому довелось удалять катаракту с глаза Гром-Ясенецкому, генералу медицинской службы и митрополиту Ставропольского края – не правда ли, интересное сочетание? На вопросы об этом он отвечал, что к концу жизни пришёл к убеждению, что с помощью веры больше можно облегчить страдания людей, чем с помощью медицины. И, уйдя в отставку, принял сан. На его похоронах было несметное количество народу, а на надгробном памятнике так и написано: 'Митрополит такой-то, генерал медицинской службы…' Что ж, может быть действительно религия может помочь человеку там, где медицина бессильна. Или направить, предостеречь его там, где медицина вообще не властна. Я имею в виду не церковь, а религию, веру. Она – мать, наставница для несовершеннолетнего народа. Нужно быть очень сильным, чтобы быть атеистом. Кроме того – когда мы вырастаем и не нуждаемся больше в опеке матери, разве мы вправе издеваться над ней и подвергать её оскорблениям лишь потому, что мы её переросли?
Да, было всякое, больше трагическое, но иногда и смешное. Там же на востоке был такой случай: приходит ко мне тайком молодой парень и просит помощи. Дело, видите ли, в том, что он женится, а они с невестой уже до свадьбы позволили себе лишнее. А у них такой обычай: прямо во время свадьбы молодые отправляются на брачное ложе, и потом родственники торжественно выносят простыню со следами крови. И вот теперь нагрешивший жених в отчаянии: можно было бы, конечно, в нужный момент разрезать себе руку, но тут-то у него храбрости нехватает.
Пришлось помочь ему: я сделал надрез на пальце и заложил бинт таким образом, что при его снятии ранка вскроется. Позднее счастливый молодожён сообщил мне, что всё сошло благополучно.'
Осенние прогулки
'Дангуоле'… Что за удивительный звук? Он прослушивается сквозь мощный гул непрерывного потока машин, мчащихся по Невскому. Два ряда молочно светящихся фонарей, уходящих в даль совершенно прямыми линиями, делают проспект похожим на взлётную полосу, и кажется, что где-то там, у едва угадывающегося золотого Адмиралтейского шпиля, вся эта армада взмывает в чёрное осеннее небо, где на быстро бегущих облаках отражается зарево огней необъятного города.
И вдруг этот звук, такой спокойный и мирный, забытый и непривычный. Между легковыми, троллейбусами и автобусами неспешной рысью катит щёгольская упряжка, на запятках кареты – лакей в чулках и треуголке, в такой же треуголке – кучер, возвышающийся над этим чудесным видением… Но ещё несколько секунд – и всё это скрылось в транспортном хаосе, и нельзя уже определить, было это в действительности или только почудилось.
Засунув руки в карманы, я пробираюсь через по-вечернему спешащую толпу. Башня городской думы с круглыми часами наверху тускло подсвечена уличными огнями и легко заметна издали. Это хорошо. Однако я знаю, что математически точная прямизна проспекта создаёт иллюзию малости расстояний, и чтобы дойти по переполненным тротуарам до башни, понадобится не меньше десяти минут.
И вот я уже у её ступеней. Раньше не рассматривал башню вблизи и не представлял, что она такая огромная. Часы – с римскими цифрами, стрелки приближаются к семи.
Прохаживаюсь вдоль фасада. Гудит и гремит Невский. За углом, со стороны Гостинного Двора, на Думской улице, тише и темнее.
'Дангуоле!.. Дангуоле!..' Бьют часы. Я отхожу от реклам у театральной кассы в портике Руска и возвращаюсь к башне. Вскоре со стороны Думской лёгкой походкой приближается она, на ней шерстяная шапочка, из под которой выбиваются пушистые волосы, короткая дублёнка с меховой окантовкой, твидовые брюки и туфли на толстой подошве. Через плечо сумка.
– Добрый вечер! Я не очень опоздала?
– Добрый вечер, Дангуоле. Всё нормально.
Мы знакомы со вчерашнего вечера. Вместе купили два случайных билета в вестибюле Мариинского театра, потом оказались одновременно в гардеробе, потом молча сидели рядом. Я не ожидал, что балет Петрова 'Сотворение мира' произведёт на меня такое впечатление. Музыка говорила много больше, чем было задумано Эффелем и даже чем то, что происходило на сцене. Вначале эти дурашливо-пасторальные мотивчики, под которые ангелы маются от безделья, а бог гоняется за шкодливым чёртом. Потом – выдуманная со скуки забава неожиданно превращается в событие первейшей важности, музыка полна заботливой нежности к появившемуся человечку. Но вот является женщина – и в мир входит нечто совершенно новое, и музыка тоже полна женственности, и тайны, и неясного томления… И наконец – взрыв, страсть, открывается новый и необъятный мир, каким на его фоне мелким, незначительным выглядит всё прошлое, какое величественное и самопожертвованное устремление вверх, какая неостановимая сила!..
В антракте, не сговариваясь, мы оба оказались у барьера оркестровой ямы, чтобы посмотреть на зал со стороны сцены. А потом уже, после балета, я брал в гардеробе её курточку и помогал её надевать, уговаривая не спешить и раньше обернуть шею шарфом. Выяснив, что наши гостиницы примерно в одном районе, я предложил идти вместе пешком. Она заколебалась только, когда я предложил взять с собой моего земляка, которого я встретил в зале, тоже находящегося в командировке. Она сказала: 'Пожалуйста, лучше не надо. Я плохо говорю по-русски'.
И мы пошли вдвоём вдоль тихого канала по направлению к Сенатской площади. Там я показывал ей, где был Сенат, а где Синод, и где стояли войска в восемьсот двадцать пятом году, и где убили Милорадовича. У памятника Петру мы читали латинскую надпись и расшифровывали торжественно- громоздкую дату. Потом смотрели через Неву на набережную Васильевского Острова, подходили к каменным львам у адмиралтейства, где собираются при наводнении ленинградцы, чтобы увидеть, высоко ли поднялась вода. Шли по Дворцовому Мосту, глядя на широко разбросанные огни, окаймляющие чёрную невскую пустыню. Я объяснял ей смысл ростральных колонн, говорил про Кунст-камеру. Она нигде здесь не была, днём ей некогда, а вечером женщине одной ходить по улицам неловко. Она жалеет, что она не мужчина, тогда она могла бы свободно везде ходить и путешествовать. 'Это единственное, о чём я жалею,' – скзала она, почему-то с каким-то нажимом, очевидно отвечая на свои мысли.
Возвращались мы вдоль набережного фасада Зимнего дворца, я показал ей канал, у которого ждала Германа пушкинская Лиза, точнее Лиза не Пушкина, а Чайковского.
– Смотрите, по этим мрачным ступенькам во времена Анны Иоанновны, наверное, тайно спускали к
