лодкам вынесенные из дворца трупы, чтобы на середине реки бросить их в воду с камнем на шее…
Всплескивая руками, она выражает немножко притворный ужас, просит не пугать её так, и мы идём дальше.
За Спасом-на-Крови я запутался в тёмных переулках, и мы почему-то вышли к Марсову полю, хотя нам нужно было к Литейному. Было уже после двенадцати, везде было пустынно, почти не у кого было спросить дорогу. Она смирилась с мыслью, что в гостиницу её не пустят, но говорила, что ради такой прогулки можно ночевать на вокзале, и спрашивала, какой вокзал ближе всего к её гостинице.
– А как называется ваша гостиница?
– Она без названия. Это гостиница Театрального общества.
– Так вы имеете отношение к театру? Какая же у вас профессия или специальность?
– Ах, я, кажется сама не знаю, какая у меня специальность…
– Да… Что-то становится холодно. Можно взять вас под руку?
– Нет, извините, не надо. Мне совсем не холодно.
– Зато мне холодно!
– Это вы о себе… как это… заботитесь? Лучше пойти быстрее, и станет тепло.
У одиноко идущей встречной женщины я спросил: 'Скажите, мы правильно идём к Литейному?' Она, сворачивая за угол, не ответила. Зато я услышал несколько язвительный комментарий:
– Какой вопрос, такой и ответ.
– Это вы насчёт того, что я не сказал 'пожалуйста'?
– Да.
– Видите, я задал вопрос в стиле большого города, где все спешат и где не до повышенной вежливости. Вы слышали, как эстрадники разыгрывают сценку про вашу Прибалтику?
– Нет.
– 'Скажите, пожалуйста, на какой остановке нужно выйти, чтобы попасть на улицу Райниса?' – 'Пожалуйста, вам нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, как это называется по-русски… нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, мы уже проехали, теперь, извините, вам нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, как это называется… извините, мы опять проехали, теперь, извините, пожалуйста, вам лучше ехать до конца маршрута, потом на обратном пути вы спросите, извините, пожалуйста…' Боже, как она смеялась! Остановилась, слегка наклонилась, сжала руки и закинула голову. Вот вам и флегматичный национальный характер!
В конце концов мы подошли к скромной двери ведомственной гостиницы, и она даже вскрикнула от радости, когда увидела, что дверь не заперта. Потом повернулась ко мне, сделала книксен и приподняв подбородок, изобразила молчаливое внимание.
– Ну, видите, вам даже не надо ночевать на вокзале. Спасибо за компанию.
– Это вам большое спасибо за чудесную прогулку.
– Меня зовут Эмиль Евгеньевич, или, как у вас принято, Эмиль. – - Да, я как раз хотела спросить.
– Я понял. А вас как зовут?
– Дангуоле.
– Дангуоле, вы не хотите завтра попытаться пойти в филармонию? Там будет камерный концерт с виолончелью.
– Да, я очень люблю виолончель, у неё прямо человеческий голос.
– Так договорились на завтра в семь? Где бы встретиться, чтобы вы наверняка нашли это место… На Невском проспекте у башни бывшей думы? Возле Гостинного Двора. Вы найдёте?
– Постараюсь. Это даже интересно – найти.
– Ну, до свидания.
– До свидания.
И вот семь, возле Думы. Билеты я купил заранее, и мы ещё имеем время, чтобы зайти в кафе. Когда, отстояв очередь, я выхожу с подносом, меня ждёт сверкающий чистотой стол и столовые приборы, строго параллельно уложенные на белых бумажных салфетках, а сама Дангуоле, сложив на стуле куртку, лучится тонкой концерной блузкой. За едой она объясняет, что не имела времени поесть, так как искала в магазинах граммзапись кантаты Пуленка 'Лик человека'. Она больше всего любит хоровое пение. Видел ли я афиши всесоюзного смотра-конкурса хоровых коллективов?
Ну вот она здесь из-за этого.
В фойе перед началом мы смотрели фотографии с историей дома Энгельгардта. В связи с упоминанием о Батове она сказала:
– А вот говорят, что в провинции ещё можно найти и купить скрипку работы Батова.
Я бы поехала и купила для своего сына.
– У вас сын играет на скрипке? Сколько ему?
– Шесть лет уже. В день моего рождения он подготовил для меня концерт, мне было так приятно…
Места наши были сбоку, я сидел в пол-оборота и видел её профиль. Это из Вермейера, эта белизна кожи и розовые скулы, розовые губы в едва уловимой улыбке, розоватые веки, розоватые крылья носа, задумчивые, затуманенные глаза. И откуда-то ещё…
На улице она попросила, чтобы перед тем как идти гулять, мы сходили в её гостиницу, она хочет сменить обувь и оставить сумку, 'чтобы хорошо было ходить, как вы – руки в карманы и больше ничего'. Ждать её пришлось долго, она вышла в жёлтых резиновых сапогах и оранжевых вельветах, извинилась и сказала, что задержалась, перебинтовывая ноги после вчерашней ходьбы. Я ужаснулся, но она успокоила: теперь всё хорошо, что поделаешь, её туфли не для далёких прогулок.
И вот мы на ступенях спящего Михайловского замка, потом у могил Марсова поля, потом сквозь решётки Летнего сада смотрим на подсвеченные скульптуры, затем, преодолевая ветер, идём по бесконечному Суворовскому мосту, а на Петроградской стороне, за барельефом-памятником 'Стерегущему', где, по меркам других городов, казалось бы, должны начинаться неряшливые окраины или унылые новостройки – опять всё то же чудо бесконечных торжественных кварталов, особенно величественных в ночном безмолвии. Я посвящаю её в тайну ленинградского обаяния – использование возможностей совершенно ровной местности. Взамен живописности холмистого ландшафта здесь очаровывают волшебно ровные улицы, бесконечные фасады домов, где повторяющиеся архитектурные модули создают эффект, сравнимый с полифоническим органным звучанием. Она спрашивает, люблю ли я Ленинград больше своего города. Я отвечаю, что трудно ответить на этот вопрос, я и свой город люблю, а Москву – возможно больше других. Литва мне тоже очень нравится. Она говорит, что Литва очень разнообразна, есть Жемайтия, есть Аукштайтия, они непохожи друг на друга.
'Вот я из Аукштайтии, так и называюсь – 'аукштайте', родители и сейчас живут в Зарасае; я так хотела сюда приехать, а сына не на кого было оставить, так я позвонила матери и попросила приехать побыть с сыном.' Потом она начала вспоминать, как называется украинский народный танец, и я подсказал – гопак, и она начала напевать гопак из 'Запорожца за Дунаем', а я пробовал тоже, но возможности были разительно неравны, её голос был даже как-то неуместен на тёмной улице, как сверкнувшее из-под верхней одежды бальное платье…
– Дангуоле, я хотел спросить, ваше имя по-литовски что-нибудь означает?
– Да, оно означает… ну… такая, как небо.
Следующий день холодный и солнечный, день отъезда. По улице вдоль сквера у Адмиралтейства идёт колонна курсантов с лозунгами и транспарантами – на Дворцовой площади репетируют праздничную демонстрацию. Верхушки деревьев в парке выглядят по-весеннему на фоне голубого неба. Иду через парк к Эрмитажу, где мы договорились встретиться, но слышу сзади быстрые шаги.
– Здравствуйте! А я вас увидела и догнала. Хотите вафли?
Я смотрю на неё, на протянутый пакетик с начатыми вафлями. Я впервые вижу её при дневном свете. Ну да, конечно же, теперь я догадался! '…Сольвейг! Ты прибежала ко мне, улыбнулась пришедней весне! Жил я в бедной и тёмной избушке моей много дней, меж камней, без огней. Но весёлый зелёный твой глаз мне блеснул – я топор широко размахнул!…' В заполненных залах мы ходим то вместе, то порознь, но в поле зрения всё время её белая блузка и золотистые волосы. Я объясняю ей, что Эрмитаж нельзя смотреть весь
