целиком, по порядку, всегда не хватит сил и времени на то чудесное, что откладывается 'на потом'. И мы идём смотреть огромные, благородно-тусклые гобелены, в зал камей и гемм, к навечно живым римским скульптурным портретам, в галерею двенадцатого года. Я привожу её туда, где как бы между прочим, скромно вписываясь в интерьер отдельного зала, висят картины Юбера Робера.
– Обратите внимание, это очень интересный художник, в его картинах своя философская мысль. Он изображает заросшие весёлой зеленью развалины прошлого могущества, обратившегося в прах; а возле них течёт незамысловатая и вечно прекрасная жизнь: прачки полощут бельё, погонщики ведут мулов, кто- то флиртует…
Между прочим, много картин Робера в Архангельском, в усадьбе Юсуповых. Может быть, в то время такая тема просто была модной, но я думаю, он это делал талантливее других…
Бесконечной вереницей идут залы. Дангуоле уже отыскивает стулья, уверяя, что сидя удобнее рассматривать картины. Иногда она, в рассеянности, обращается ко мне по-литовски. Она отказывается от буфета, хотя питалась сегодня только вафлями. Когда останавливаемся передохнуть у перил парадной лестницы, предлагает:
'Хотите конфекта?' – но тут же, разворачивая бумажку, опасается, что на неё рассердится 'надзирательница'. Потом мы всё-таки проходим по переполненным залам общепризнанных шедевров.
– Дангуоле, вы знаете, в чём тут дело с отречением Петра?
– Нет, не знаю.
– Но ведь вы же католичка, вы должны знать Евангелие. А вы в костёл ходите?
– Что значит – хожу? Конечно, хожу, раз он открыт, почему нет? Расскажите, пожалуйста, про эту картину.
– Ну, накануне ареста Иисус Христос собрал, значит, своих учеников и сказал, что, мол, один из них предаст его, а остальные отрекутся. Они, конечно, ужаснулись, кроме Иуды, который уже собирался его предать, а самый старший и главный, апостол Пётр, начал его уверять, что уж он-то точно не отречётся, не предаст его ни в коем случае. Тогда Иисус сказал ему: не успеет петел прокричать три раза – 'петел' означает петух, это в Евангелии для торжественности применяется такое старинное слово, – так вот, не успеет он прокричать три раза, как ты трижды предашь меня… Ну, значит, потом пришла римская стража, Иуда поцеловал Христа для опознания, его взяли, апостолы сразу от страха разбежались, а потом, в ту же ночь, к Петру подошли, и кто-то его узнал и сказал: 'Он тоже был с Иисусом', и ему грозил арест, и он перепугался и сказал: 'Нет, я с ним не был, и даже знать его не знаю…' И тут же вдали прокричал петух, и потом ещё дважды в течение ночи Пётр попадал в подобную ситуацию, и каждый раз после этого кричал петух, и тут Пётр вспомнил предсказание своего учителя. Вот на картине и показан момент отречения, психологически достаточно сложный, эта тема привлекала многих художников… Да, это 'до того' кажется, что хватит мужества, а потом, когда вплотную в лицо заглянет смерть… Но он не избежал всё же своей страшной участи, его тоже распяли, да ещё и вниз головой, и это тоже стало лакомой темой для стервятников-художников. Вот такое его постигло возмездие.
– Зачем же мстить за слабость?
– Нет, это мстила ему судьба, приготовившая ему такой путь, Христос ему не мстил, он даже назначил его потом на очень почётную должность, сделал его смотрителем рая, держателем ключей… А это, вот здесь – это уже библейский сюжет, 'Жертвоприношение Авраама'. Бог решил проверить его преданность и велел принести в жертву сына Иакова. Вот здесь показывается, как посланный богом ангел удерживает Авраамову руку с ножом в последний момент…
– Всегда такой… как это…такая жестокость, и в старое время, и теперь. Бывает, что мне ночью снится война, это такой страшный сон!
– Но ведь вы же войны не видели, как она вам снится?
– Как огромная пропасть, вся заполненная огнём.
– А мне – как чёрное ночное небо, и в нём, в полной тишине, неподвижные страшные аппараты фантастической формы. И я знаю, что это война, и очень жутко…
Мы вышли на набережную, когда солнце уже стояло низко над силуэтом василеостровских зданий. И в очередной раз стояли напротив друг друга, она – подняв подбородок и с готовностью глядя в глаза.
– Дангуоле, что вы хотите: или мы сейчас пойдём в хорошее кафе и посидим там неспеша, или используем оставшееся время, чтобы пройти по Васильевскому острову и ещё где успеем? Я знаю, у вас болят ноги, но…
– Да, конечно, в кафе – хорошо. Но… но давайте всё-таки пойдём, ничего, я могу!
Дворцовый мост, невские волны подсвечены медью закатного солнца, очень нехватает парусных флотилий восемнадцатого века. Биржа, Кунст-камера, здание Двенадцати коллегий, где, увидев перспективу открытой галлереи первого этажа, она ахнула: 'Как жалко было бы, если бы мы сюда не пошли!' Однако университетская столовая не работала, и мы опять тронулись дальше натощак. Горный институт, сквер с очередным памятником; самое низкое место набережной, где первая вода наводнения заливает трамвайные рельсы; египетские сфинксы, такие скромные издали и такие громадные вблизи. Она говорит – как здесь много интересного, ей хочется приехать сюда с сыном, она всё время вспоминает про него; она написала письмо домой, но носит с собой, забывает опустить его в ящик.
Мост Лейтенанта Шмидта, вид на морские причалы в устье Невы, портальные краны. И опять левый берег.
– Дангуоле, что вы хотите: или мы покупаем булку в этой булочной и идём дальше, или мы ищем столовую?
– Покупаем булку в этой булочной и идём дальше.
Булка, поделенная на двоих, оказалась очень удачной. А Дангуоле смотрит на меня с изумлением:
– Как вы едите булку?!!
– А что? Так гораздо вкуснее – сперва выковырять мякиш, а потом съесть корку. Я всю жизнь так ем. Ещё моя нянька не шла со мной гулять без пятака на булку.
– Но ведь мой сын ест точно так! И я его за это ругаю.
– Зря ругаете. Лучше попробуйте сами тоже, увидите, как хорошо.
Мы входим в зону тихих узких каналов, расходящихся запутанным узором в разных направлениях. В одном месте они даже создают остров, на котором стоит наглухо заколоченное старое здание, похожее на замок, в его внутренний двор можно только заплыть по воде. Эти места назывались когда-то Новой Голландией, говорю я.
По мутному каналу плавают дикие утки, Дангуоле бросает им через перила куски булки, следя, чтобы всем досталось по справедливости. Здесь тихо и безлюдно.
Дангуоле почему-то смеётся.
– Всё надо мной смеётесь?
– Нет…
Она неожиданно обхватывает мою руку и прижимается на мгновение лбом к моему плечу:
– Просто мне никогда в жизни не было так хорошо…
– Ещё бы, свежая булка на свежем воздухе… А хотите.. там впереди будет Никольская церковь, действующая, мы можем зайти…
– Очень хочу.
В Никольской церкви нас почему-то принимают за иностранцев; какой-то мужчина, ходивший без верхней одежды, в одном костюме, подошёл к нам:
– Sind sie Ausl?ndern?
– Nein, nein, – с перепугу по-немецки ответил я.
– Gehen Sie, bitte, oben, am nachste Flor.
– Danke sh?n…
Taк я узнал, что у Никольской церкви есть второй этаж, где и находится алтарь.
Теперь стал понятным её необычный внешний вид, фасад с балконом.
Уже приближались сумерки, когда мы вышли из церкви. Дома превратились в силуэты, а неподвижное зеркало канала, вдоль которого мы молча шли – в яркожёлтую ленту на тёмном фоне. Ленту замыкал круто изогнутый мост, под его аркой было совсем черно, словно это был вход в иной мир,
