– Отодвиньте штору. Давно она в таком состоянии?
– Уже несколько часов. Перед этим она была сильно возбуждена, металась, очень мучилась, её никак невозможно было успокоить. Под утро она сама внезапно успокоилась, заснула, но потом это перешло в такое вот… кроме того, доктор, она очень тяжёлая, приходилось её поднимать, и со вчерашнего дня ей, как будто, болело плечо, можно было догадаться… может быть, оно у неё вывихнуто?
Врач посмотрел ему в глаза и после выразительной паузы сказал только:
– О чём вы говорите?..
Между тем санитары быстро и тихо начали свою работу. Ящики уже были открыты, доставались какие-то пузырьки, пакеты, трубки, шланги, шприцы. Врач щупал пульс, оттягивал веко, прослушивал грудь. Когда молодой санитар поднёс к полной и дряблой руке большую иглу для внутривенного вливания, человек отвернулся и отошёл к окну.
Шторы были теперь раздвинуты, летнее полуденное солнце заливало комнату. Внизу за окном шумел транспортом проспект, как раз напротив строился подземный переход, пыхтел компрессор, в несколько голосов трещали отбойные молотки. Всё это мучительно не вязалось с тем, что происходило в комнате.
За его спиной тихо переговаривались мужчины, религиозная старуха-сиделка попрежнему была молчалива и неподвижна.
Он подошёл к врачу.
– Скажите, я ещё хотел вас спросить… У неё уже однажды был такой приступ, после которого тоже наступило что-то вроде обморочного состояния, даже вызывали скорую помощь. Здесь нет какой-то закономерности?
– Не думаю. Посмотрим, будем делать всё, что нужно и возможно.
Он снова отошёл к окну. Гремели молотки, у перекрёстка взвывали моторами и шинами огромные троллейбусы, сновали люди. Ослепительно светило солнце. За его спиной продолжалась странная работа. Время тянулось медленно и мучительно.
Вдруг по какому-то признаку, может быть по происшедшему в комнате перебою в ритме звуков и движений, он почувствовал, что что-то произошло. Он обернулся.
Врач неподвижно сидел на краю постели. Мальчик держал в руке вынутую из вены иглу, затем отпустил её, и она скользнула по простыне, повиснув на прозрачном шланге.
Женщина лежала на спине, дыхания её не было слышно. Он видел её в профиль. Ему показалось, что её лицо стало спокойным, менее напряжённым. И на этом лице, на её открытой шее и руке медленно разливался желтовато-белый цвет.
Он подошёл к кровати. Врач повернулся к нему, потом показал мальчику глазами на иглу, под которой на постели расплывалось мокрое пятно с каплями крови; тот быстро подобрал иглу и смотал шланг. Оба санитара начали складывать ящики.
Может быть, что-то потом говорилось, он не запомнил. Он думал о своих чувствах, о том, что он сейчас чувствует и это ли чувствовать должен, и как он должен себя вести. Заметил, что врач и санитары уже ушли. Сказал сиделке, что она тоже может уйти, поблагодарил её. И вот они уже одни. Или, может быть, он уже один? Он попрежнему стоял у кровати и смотрел на её знакомое и изменившееся лицо. Потом протянул руку и прикоснулся к щеке. И тут же, потрясённый, отдёрнул руку. Щека была тёплая, была совершенно живая! это было страшно, было неожиданно и так не похоже на те окаменевшие холодные тела, к которым ему до этого времени приходилось прикасаться при последнем прощании. И почему-то именно эта человеческая теплота, как ему показалось, отпустила тот спазм, который сжимал его грудь, позволила начать бормотать какие-то бессвязные слова, исказила лицо жалостливой гримасой…
Время, прошедшее до прихода людей, он провёл, медленно передвигаясь по комнатам и вроде как наводя порядок, убирая и раскладывая предметы либо уже не нужные, либо в суете и занятости брошенные где попало. Первой пришла жена, рассердилась, что он не позвонил ей на работу, ведь нужно очень много сделать, потеряно столько времени. А он об этом как-то совершенно не подумал.
Потом появились ещё другие люди, в этот и следующий день всё время кто-то приходил и уходил, ему высказывались сочувствия и соболезнования, отзывы об умершей, а он отвечал, что положено, стараясь по возможности не давать повода для слишком длинных бесед, чтобы не обременять посторонних его собственным грузом. Его, словно больного, оберегали от любого действия, любой активности, его дело было горевать. Они не понимали, что всё теперешнее уже не имеет никакого значения; всё, что было существенным и действительно важным, уже закончилось. И он вёл себя так, как от него требовалось, и половиной сознания отмечал происходящее, в то время как вторая половина была полностью отгорожена и обращена внутрь и в прошедшее.
Он думал о том, как это несправедливо, что человек сохраняется в памяти разрушенным старостью, в то время как это лишь малая часть его образа. До какого возраста в его жизни самым большим ужасом тлела мысль, что её может когда-нибудь не стать? Наверное этот страх угас где-то во время войны, задавленный пережитой потерей брата. Но эта утрата сблизила их на новой, более глубокой основе.
Всё происходило в обычной и неумолимой последовательности: уже опустела комната, сохраняющая только запах хвои, уже они молча сидят по обе стороны гроба в раскачивающемся автобусе. И вот – свежая гора земли и яма возле знакомого камня с именем его отца. В послевоенные годы он был уже внутренне независим, но та духовная связь, которая их объединяла теперь, была не менее прочной и значительной. Во многих аспектах уже лидировал он, и на каждом рубеже характер их отношений менялся. Её властная и уверенная в себе натура, натура прирождённого лидера, должна была примириться с появлением у него жены и необходимостью устанавливать внутри семьи новые отношения. И она достойно справилась с этой проблемой.
Кто-то даже организовал традиционные выступления с перечислением достоинств умершей. Всё, как положено. Он же думал о том, что неизбежно, неотвратимо прийдёт для него этот момент, и как будет происходить этот переход в вечное ничто, и нужно ли всё время готовиться и жить с этой мыслью, или прятаться от неё, изгоняя из сознания; и сколько великих умов – эта такая уязвимая живая протоплазма – мучилось одним и тем же вопросом, и всё равно в конце концов человек остаётся один на один – с чем именно? Не более как с последней физической болью, с последним леденящим страхом… И редкие счастливцы уходят во сне, в неведении отключённого сознания, или в блаженном умиротворении, питаемом
