благословенным заблуждением…
Новым испытанием для неё была новая роль – овдовевшей матери в доме сына и невестки. И, наконец, инсульт, надолго приковавший её к постели и всё же отступивший перед её могучей волей. Она поднялась, ходила с палкой, занималась хозяйством, продолжая много читать, слушать музыку и смотреть телевизор, попрежнему владела своим даром привлекать к себе людей, она вырвала у судьбы ещё тринадцать лет активной жизни. Приходившие в дом его друзья прежде всего заходили в её комнату. И сам он ощущал потребность от раза до раза прикоснуться к этой родной и далеко не кроткой и смиренной душе.
Но годы шли, и это общение больше становилось сыновним долгом по отношению к теряющему силы близкому человеку. Постепенно мир её возможностей сужался, она уже не разводила цветы на окне, ей утомителен стал телевизор, всё труднее было читать. И незаметно подкралось время, когда некоторые её беспричинные беспокойства и странные утверждения превратились в чётко выраженные признаки болезни. Для него началось трудное время непрерывных ночных вставаний, бесконечных бесполезных уговоров и постоянной тревоги. Она постепенно перестала ходить, возникли новые проблемы, с неимоверными усилиями нашли старуху-сиделку, с которой она вначале ещё беседовала и тоже покорила её сердце, но скоро и это прекратилось. Теперь у него не было ни минуты покоя, ни дома, ни на работе, как, впрочем и у других домашних, может быть только это не так ранило их души. У него же внутри всё обрывалось, когда он видел это страдающее лицо, те же знакомые живые глаза с растерянным теперь выражением, с непониманием причины случившегося…' – Ты хочешь пить?' – И тихо-тихо: ' – Очень..' – в приоткрывшемся рту один большой жёлтый зуб…
Повернуть её с боку на бок или приподнять для смены белья не мог никто, кроме него. Он ходил с постоянной режущей болью в пояснице. Часто сиделка вызывала его с работы по телефону, он мчался на такси за двадцать километров домой, чтобы попытаться успокоить её, поднять или повернуть, кормить… Что было делать, все отпуска у всех кончились, не увольняться же теперь, когда при повальных 'перестроечных' сокращениях штатов устроиться на работу стало невозможно…
Он с облегчением подумал, что ушло в прошлое это дикое правило прилюдно кромсать ножницами одежду покойника, чтобы отвратить алчных гробокопателей – слава богу, уже не то время, как при похоронах его отца… Он послушно бросил ком глины в засыпаемую яму. Больше ему ничего здесь не оставалось делать, венки составят в художественную пирамиду без него. Он знал, какую он потом положит плиту: на ней будет её росчерк – ему нравился её округлый почерк библиотечного работника, – а под ним роза, её цветок.
С какого-то времени контакт с её сознанием был полностью утерян, приходилось только угадывать её потребности. Лечащий врач (если только это ещё считалось лечением) вполне определённо сказал, что изменить её состояние к лучшему уже невозможно. Успокоительные лекарства действовали слабо и недолго. И для него начался настоящий ад, когда он, сидя у её постели и держа её руку, пытался каким-то мистическим образом связаться с её душой и влить в неё умиротворение и понимал, что найти в этом сумраке её душу и сознание он теперь никогда не сможет. Та, которую он знал, ушла уже от него навсегда. Ему оставалось только делать всё, что в его силах, для этого тела.
Прошедшая ночь была особенно тяжёлой, но потом она внезапно успокоилась, это ему напомнило уже бывший однажды случай, и сердце сжалось в предчувствии.
На работе он ждал, когда ему позвонят. Приехав, он вызвал скорую помощь, отошел к зашторенному окну и стал глядеть в щель на залитую солнцем улицу. У двери позвонили, и он пошёл открывать…
Театр
Самое трудное – это удержаться и не стать актёром в этом огромном театре. Чтобы остаться зрителем. Со спокойным любопытством проходить по бесконечной сцене, рассматривая и с пониманием знатока оценивая действа, разыгрываемые то на залитых потоками света просторных площадях, то в интимно затенённых тесных интерьерах. В запутанных глухих переходах, на каких-то галлереях и этажах – везде тьмы и тьмы упоённо исполняющих свои роли в соответствии с добровольно принятыми амплуа. И всё такое почти настоящее, и сюжеты бывают такими захватывающими…
Особенно впечатляют массовые сцены, например, вокзалы больших городов, с вереницами подъезжающих автобусов, троллейбусов, такси, душными залами ожидания, разнокалиберными киосками, пивными ларьками и хлорированными туалетами, какими-то странными подтёками во всех углах, где скапливаются неопределённого вида личности – кто они в этом спектакле? – статисты или герои своих трагедий, никем не записанных и обречённых на погружение в Лету без того, чтобы хоть кто-то пролил над ними искреннюю слезу…
Вокзал суетится и спешит, а рядом, в многоэтажной гостинице, свои подмостки и свои спектакли, на сюжеты которых незримо оказывает влияние близость этого мутного и нечистого водоёма. Хотя в общем всё выглядит респектабельно, с коврами и зеркалами, со швейцаром и креслами в холле. А мой сосед по двухместному приличному номеру, хотя и несомненно исполняет роль Арлекина, но имеет имя Яша, он снабженец-толкач от какого-то предприятия, каждый вечер звонит по междугородному телефону домой к своему начальству и с гордостью докладывает, что и где он выбил за день, к кому пробился на приём, какую бумагу подписал, какой груз и по какой накладной отгрузил. В номере живёт он бесконечно долго, в эту гостиницу приезжает как к себе домой, с тортом для администраторши. Попутно с толкачеством покупает дефицитные товары, некоторые из них тут же переуступает разным личностям, заявляющимся к нему в номер или приводимым с собой. В общем – однообразный спектакль, не представляющий большого интереса и больше всего напоминающий суетливое немое кино, прокручиваемое под бодренький аккомпанемент лихого тапёра на расстроенном фортепиано. Разнообразие в сюжет внёс случай, когда я, прийдя с работы, ключа у дежурной не нашёл, а номер оказался запертым.
Я подёргал дверь и пошёл было к дежурной выяснять ситуацию, но услышал за спиной, что дверь отворилась. В номере, оказывается, были двое посторонних, а Яши не было. Впустил меня пехотный капитан, белокурый парень, полноватый и довольно привлекательный. Извинялся, что было закрыто, сказал, что Яша скоро прийдёт. По его инициативе мы церемонно познакомились, его звали Игорь, а она была Клава, не старше двадцати, тоже в военной рубашке, как потом выяснилось – телефонистка. В общем симпатичная, светловолосая, с кругленьким лицом и немножко хриплым голосом.
На столе стояли неначатая бутылка водки и всякая гастрономия в обёрточных бумагах. Для преодоления возникшей неловкости капитан начал активно хозяйничать, оформляя закуску и приглашая меня, как само собой разумеющееся, занять место за столом. Я заколебался, повиснув между целым рядом противоположных соображений. С одной стороны я здесь явно лишний и нужно откланяться и уйти, освободив сцену для чужого водевиля, с другой стороны я устал после завода и имею право оставаться в своей комнате, тем более что они ещё ждут Яшу; но сидеть здесь же и не присоединиться неудобно, а мне
