'Александру Орехову. За смелость и честность на всю жизнь. Алексей Толстой'.
С тех пор прошло много лет. Шурик давно уже стал взрослым человеком. Много у него разных книг, но по-прежнему дороже всех ему эта книжка, оставшаяся на память о встрече с замечательным советским писателем.
Глава VI
БОЕЦ ОРЕХОВ
Прошел еще один год, и восьмой класс остался позади. Снова открылась безбрежная даль летних каникул, простор долгих месяцев свободы от школьного расписания. Планов на лето было много, и они не имели ничего общего с теми фантастическими проектами, которые обычно одолевали Шурика в прежние годы. Они теперь и назывались солидно, совсем как в отчетах на комсомольских собраниях: 'мероприятия'.
Первым таким мероприятием была поездка на Ладожское озеро. К ней готовились давно и старательно. Павел Петрович, опытный рыболов и охотник, любил повторять:
— Не покупай того, что можешь сделать сам.
Поэтому по вечерам они мастерили жерлицы, похожие на детские рогатки, прозрачные поводки, поплавки, грузики. Все это вместе с крючочками разной величины, лесками отменной прочности, блеснами занимало свое место в объемистом охотничьем рюкзаке. В особом чехольчике разместились две складные удочки и красавец спиннинг — тонкий, гибкий, клеенный из бамбука.
Решено было поехать рыбачить с субботы на воскресенье и попутно разведать квартиру для дачи.
Как всегда, во время сборов в дорогу верх одержала Елена Николаевна. Она напихала в вещевые мешки столько консервов, теплых носков и свитеров, что Павел Петрович и Шурик, взвалив их на плечи, стали похожими на верблюдов.
Только в вагоне поезда, когда рюкзаки были заброшены на верхние полки, Шурик вздохнул всей грудью и почувствовал, как хорошо жить на свете.
— Мама знает, что делает, — усмехнулся Павел Петрович, — потаскаешь такой мешок на горбу, тогда только и узнаешь, как сладко отдыхать. Располагайся на средней полке и поспи, ехать далеко.
Шурику вовсе не хотелось спать. В вагоне пахло путешествиями и приключениями. Пыль дальних дорог лежала на его окнах. В потемневшие стены въелся табачный дым и дыхание многих людей, переезжавших с места на место.
Еще вагон стоял и паровоз не подавал никаких признаков жизни, а все вчерашние дела уже представлялись в давным-давно прошедшем времени. И у каждого, кто входил в этот вагон, Шурик замечал на лице такое же выражение, какое бывает у мальчишек, когда они в субботу покидают школу, — и радость освобождения от утомительных занятий, и ожидание чего-то очень хорошего от воскресного дня.
Почти все пассажиры были одеты по-походному — в русские сапоги, в брюки и гимнастерки, хотя и потертые, но так ловко подтянутые, что они казались красивей новых.
Беседа между рыболовами завязывалась без всяких предисловий, как между сослуживцами. О рыбах они разговаривали, словно о старых знакомых. Каждый терпеливо слушал соседа и ждал своей очереди, чтобы рассказать о неслыханной щуке величиной с акулу.
Шурик растянулся на просторной полке.
Старенький вагон катился по рельсам, кряхтел, вздрагивая и поскрипывая, точно жалуясь на свою беспокойную жизнь. Но от этого кряхтенья особенно уютно лежалось и думалось.
Шурик вспомнил, как он когда-то ехал со Славиком в Москву, чтобы спасать челюскинцев… Удивительно, как все меняется. То, что казалось раньше таким правильным и легко достижимым, сейчас выглядит глупым и смешным. Как они хотели копеечный налог ввести… Все это детские выдумки. А вот через два года, когда школа будет окончена, Виктор возьмет его к себе на службу. И он будет преследовать преступников и на поезде, и на пароходе… Надо будет на всякий случай И самолетом научиться управлять. Вот бы как Чкалов! Р-раз — и в Америку, в пампасы. Преступник убегает на диком коне. Не уйдет! Шурик уже приготовил лассо. Прямо с самолета — р-раз!..
Внизу чему-то громко смеялись рыболовы, но Шурик уже их не слышал.
Дом старого рыбака Романыча, с которым Павел Петрович был знаком издавна, стоял на крутом косогоре, на самом берегу Ладоги. Когда Шурик на рассвете вышел из темных сеней во двор, у него даже голова закружилась от пахучего ветра, от блеска воды, от густой синевы чистого неба.
На заборе у сарая висели сети и сушились хитро сплетенные корзины с прилипшими рыбьими чешуйками, сверкавшими на солнце, как серебряные гривенники. А внизу, у самых ног, лежало озеро, огромное, как океан. По сравнению с ним все казалось игрушечным: и башня маяка, и белый пароходик, дымивший вдали коротенькой трубой, и чайки, кружившие над темно-зеленой гладью, как бабочки над высокой травой.
И поразительней всего была тишина. Далекий петушиный крик, лязг колодезной цепи и даже воробьиное чириканье — каждый звук возникал отдельной музыкальной фразой, тут же тонувшей в бездонной тишине раннего утра.
Шурик не сразу заметил отца, вышедшего из дома. Павел Петрович стоял в рубахе с засученными рукавами, с открытой грудью. Тонкие русые волосы вихрились на высоко поднятой голове. Он смотрел на озеро чуть прищуренными глазами и улыбался воде, чайкам, тишине. Шурик оглянулся и не узнал отца. Никогда в городе не видел Шурик его таким молодым. Никогда не видел такой улыбки.
Встретив взгляд сына, Павел Петрович положил ему на плечи большие теплые руки:
— А ты говоришь!.. Пошли завтракать, пора собираться.
Самого Романыча дома не было, он уехал по делам в Ленинград, и принимала гостей его жена Любаша — маленькая, смешливая женщина с добрыми глазами и руками, не знавшими покоя. Она все время что-нибудь делала — чистила, мыла, убирала, и ни разу не увидел ее Шурик сидящей и отдыхающей. Шурика она, видимо, считала ребенком и докучала такой унизительной заботой, от которой даже маму удалось давно отучить.
Пока гости приканчивали толстую, в два пальца, яичницу, Любаша готовила удочки, сачки, банки и приговаривала:
— Тут вам и мотыль, и шитик, и горох. У нас на Ладоге червей не богато — песок да камни, да Романыч для вас постарался, навозных накопал, один в одного. Гляди-ка, какой артист, так и пляшет.
Подцепив двумя пальцами длинного перепачканного землей червя, Любаша издали показала его Шурику. Червяк действительно был боевой, — он извивался и забрасывал хвост, словно с досады хотел завязаться узлом.
— Рыбка спасибо скажет… — засмеялась Любаша, бросая червяка в банку.
Все снаряжение снесли в лодку. Это была настоящая ладожская ладья с высоко поднятыми, одинаково заостренными носом и кормой, быстрая на ходу, поворотливая и устойчивая на любой волне. Пока ее отвязывали и усаживались, Любаша давала последние наставления:
— Как проедете мысок, а за ним камыш, потом протока и опять камыш, так в том камыше Романыч палок для жерлиц понатыкал. Щука-то сейчас по заводинкам малька гоняет…
Лодка была уже далеко от берега, а Любаша все еще что-то говорила, глядя в их сторону из-под локтя поднятой руки.
Павел Петрович греб не спеша, плавно занося длинные весла и уверенными рывками отталкиваясь от воды.
— Доставай-ка блесну, попробуй ловить на спиннинг, как на дорожку… Матовую бери, — небо ясное, вода светлая. Это осенью, в дождь, тогда лучше с блеском выбирать, чтобы заметней была.
Позвякивают уключины. Урчит вода под лодкой. Ветер, забравшись под рубаху, раздул ее пузырем. Медленно вращается катушка спиннинга, выпуская тонкую натянувшуюся жилку.
