– Я восхищен, – оскалив зубы, произнес Кирилл. – Я надеюсь, что этот шедевр войдет в вашу новую книгу?
– Разумеется, – надменно почесав живот, произнес Шестеренкин. – Я думаю, что вам не вредно будет послушать мою поэму, которую я решил назвать «Овсы цветут».
Шестеренкин уже открыл рот, чтобы начать декламировать свое очередное творение, но Кирилл был начеку.
– Владимир Георгиевич, я дико извиняюсь, но я крайне стеснен во времени. Не могли бы вы прежде помочь мне разобраться вот с этим.
Шестеренкин брезгливо бросил взгляд на пачку листочков, а Кирилл услужливо подлил масла в огонь.
– Тем более, что скоро состоится ваш творческий вечер, если я не ошибаюсь. Вот там-то я и дослушаю до конца все ваши стихи.
Шестеренкин крякнул и милостиво кивнул. Протянув руку к пачке бумаги, он взял первый лист, и углубился в чтение.
Мужчина за столиком сидел один уже час. Он непрерывно подзывал официанта, тот услужливо подливал ему водку. Мужчина пил, но, похоже, забирало его плохо. Максим недоуменно смотрел на дорогую одежду, которая нуждалась в чистке и стирке, на золотые перстни на пальцах с плохо остриженными грязными ногтями. Дорогие, мало поношенные туфли были пыльными, словно щетка никогда не касалась их с тех пор, как их вынули из коробки. Руки мужчины заметно тряслись, остекленевшие глаза тупо смотрели в одну точку. Пухлые щеки, которым требовалось быть розового цвета, посерели и заметно обвисли. Глаза, обведенные темными кругами, провалились, напоминая темные омуты. Максим вспомнил, что он уже видел этого мужчину несколько недель назад. Тогда с ним был молодой парень, сильно смахивавший на Бреда Питта. Вид у обоих был цветущий, а теперь перед Максимом была развалина.
Максим кашлянул и подошел ближе. С деньгами было совсем плохо, а этот тип явно не беден. Конечно, он уже пьян, как свинья, но может это и к лучшему, авось много не потребует. Главное, подать себя. Подойдя к столику вплотную, он вторично кашлянул и спросил с робкой надеждой:
– У вас не занято?
Мужчина поднял на него мутный взгляд и посмотрел тупо, словно на пустое место. Внезапно его взгляд прояснился.
– Богдан?
Максим опешил, а потом собрался с духом.
– Меня зовут Максим…
Интерес мужчины сразу угас. Он вновь опустил взгляд в бокал. Максим кашлянул.
– Я могу присесть? – спросил он еще более робко, внутренне понимая, что сейчас получит отказ. Мужчина поднял голову. По его дрожащей щеке катилась слеза. Глаза были красными и воспаленными, словно он давно не спал. После недолгой паузы, он кивнул. Максим с радостью сел и с вожделением посмотрел на бокал с водкой. Выпить хотелось до жжения в желудке. Мужчина уловил этот взгляд и подозвал официанта.
– Чем тебя угостить?
– Мартини, – попросил Максим. Мужчина повернулся к официанту.
– Водки ему и мне.
Официант кивнул и удалился. Максим несколько растерялся, однако собрал все свое самообладание и выдавил самую чарующую улыбку.
– А что такой симпатичный мужчина делает здесь в полном одиночестве?
– Помолчи, – грубо ответил мужчина, уткнувшись в свой бокал. Максим оторопело замолчал. Подошедший официант поставил перед Максимом бокал, в котором плескалась водка, налитая на один палец, и подлил водку мужчине. Максим призывно поднял бокал.
– За что выпьем? – игриво спросил он, приготовившись звонко чокнуться бокалами. Контакт не клеился.
– За упокой раба божьего Богдана, – ответил мужчина. – Пусть земля ему будет пухом.
«Веселенькое начало», – подумал Максим, ловко опрокинув бокал в рот. Мужчина проделал то же самое, а потом, хмуро бросив на стол несколько банкнот, направился к выходу, на ходу бросив Максиму почти равнодушно: – Пошли.
Максим с ходу настроился на романтический лад, однако ничего не получилось, хотя мужчина по имени Эдуард и сделал попытку. Закончилось все тем, что они лежали в постели, молча глядя в потолок.
– Сегодня сорок дней, – неожиданно произнес Эдик, – я хотел с сестрой его поговорить, но она истерику устроила прямо при людях… А они смотрели… И менты цепляются… Думают, это я его… Я, когда узнал, чуть не сдох прямо на работе. Домой полетел, думал ошибка. Менты вовсю шуршали, на диване Милена в обмороке, а он посередине комнаты лежит без лица… И кровь… Всюду кровь… На ковре, на стенах… Соседка говорит, крики слышала… Он и в ту ночь кричал, когда мы его… Теперь так и стоит в ушах его крик, пока не выпьешь… А выпьешь, все забывается…
Эдуард неожиданно отвернулся к стене и зарыдал.
Эдик спит. Всего несколько дней назад я не мог предположить, что вернусь к нему, после того, что он со мной сделал. Как же я его тогда ненавидел…
Они пришли вчетвером, пьяные вдребаган. Приставать начали почти сразу. Потом один из них полез ко мне в штаны. Я оттолкнул его, а другой крикнул, что я, мол, недотрогу из себя строю. Я его послал и сразу получил по морде, потом меня ударил третий, а Эдик… Эта сволочь стояла и смеялась. А потом он стал стаскивать с себя штаны. Он уже возбудился и был готов… сволочь.
Наверное, в организме есть какая-то защитная фигня, позволяющая забить то, что опасно для него. Иначе я сошел бы с ума, вспоминая эти лоснящиеся морды, эти тела, пахнущие мускусом… боль и унижение… Дерьмо!!!
Я зализывал раны несколько дней. А потом он явился, как ни в чем не бывало, с его цепочками, браслетами, часами и прочей золотой мишурой. Я плюнул ему в морду, а он, утерся и униженно просил прощения. Он, видите ли, пьян был…
Наверное, я его люблю, если позволил себе простить и забыть все это. Только вот где-то под глазами (уж не знаю, есть там мозг или уже нет) я чувствую все, что произошло. Эдик говорит, что я кричу по ночам. Я не знаю этого, но я уже не могу заснуть, не приняв немного того спасительного белого порошка. Я уже его раб, и я это понимаю…
Меня беспокоит поведение Соловьева. Он стал каким-то загадочным. Именно загадочным. Слишком добрым, слишком любезным. Конечно, это объясняется еще и тем, что он передо мной виноват, но мне это не слишком нравится.
И еще один странный факт. Он перестал делать мне подарки. Не то, чтобы я в них нуждался, но отсутствие привычного меня настораживает…
Он так испугался, когда я сказал ему, что хочу на праздники поехать в Париж. Эдик всегда навостряет уши, когда речь заходит о Париже или Лионе. Видимо, он боится, что я начну трепать направо и налево об его сделках. Он и так уже два дня выспрашивает меня, что я слышал, что я знаю… Я чувствую вокруг своей головы темный вихрь…
Шестеренкин, внимательно изучавший дневник Богдана, отложил его в сторону и, сняв очки, протер довольно грязным носовым платком усталые глаза. Кирилл боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть удачу. Но Шестеренкин молчал так долго, что Кирилл не выдержал.
– Владимир Георгиевич, каков будет ваш вердикт?
Шестеренкин поднял на него покрасневшие глаза.
– Что мне вам сказать, молодой человек. На первый взгляд, писал явно тот же самый человек. Четко прослеживается стиль, общие направления… Но головы на отсечение я не дам. Слишком коротенькие эти записки, чтобы сделать какой-либо вывод. Есть в этих последних записках некая странность. Вы знаете, многие писатели подражали друг другу, Гумилев, Ахматова… Я бы сказал, что в трех последних записях есть какая-то искусственность, что-то синтетическое, словно некачественная пластмасса. Если позволите, я сделаю кое-какие выводы.
– Пожалуйста, – любезно согласился Кирилл.
– Мне кажется, что на этого Эдика упорно пытаются бросить подозрение. Словно специально. Возможно, прежде настоящий автор этих записок писал совсем другие слова. Я не прав?
– Не могу сказать ничего определенного, – вяло процедил Кирилл, – но у наших специалистов сложилось точно такое же мнение. Не говоря уже обо мне.
– Ну, не буду вас больше задерживать, и жду вас на своем творческом вечере. Он, кстати, состоится в следующую пятницу в городской библиотеке, – любезно произнес Шестеренкин. Кирилл откланялся и вышел на улицу, где вечер уже гасил душный смрад автомобилей. Сентябрь выдался таким душным, что даже не верилось, что через пару месяцев на землю полетят белые снежинки.
Купив себе бутылку пива, Кирилл пошел к троллейбусной остановке, размышляя об этих странных записках.
Кто-то упорно не желал, чтобы подозрения в адрес Соловьева развеялись, как утренний туман. Кто-то имел вескую причину не любить этого человека. Кирилл не хотел думать об этом, но слишком многих кандидатов на эту роль не было.
Встретиться с Ксенией Мешалкиной Кириллу удалось в воскресенье. Ксения была единственной близкой родственницей Богдана и Милены Тихомировых. На похоронах она не присутствовала по весьма уважительной причине. Все это время Ксения была за границей, в славной стране Турции, куда уехала за товаром. Мешалкина занималась челночным бизнесом, имела три точки на центральном рынке и своей жизни не стыдилась. Однако известие о смерти племянника сильно подействовало на нее.
Встретившись с ней, Кирилл поневоле подумал, что красота в этом семействе досталась не всем. Аделина, мать Богдана и Милены, родная сестра Ксении, совсем на нее не походила. Если покойная Аделина на всех виденных фотографиях, смотрелась просто по-королевски, с высоким шиньоном белокурых волос, царственным профилем и милой, чуть застенчивой улыбкой, то Ксения, с массивным тяжелым подбородком, маленькими глазками и хищной улыбкой выглядела нажравшейся крысой, которую застукали прямо у мешка с крупой. Однако впечатление рассеялось, едва Ксения заговорила. Голос у нее был на удивление мелодичным, бархатным, с потрясающей хрипотцой, бросающей в жар.
– Что вы хотели у меня узнать? – спокойно спросила она. Кирилл невольно сравнил ее голос со ставшим уже навязчивым тембром Милены, а потом
