— Значит, вы считали его хорошим человеком?
— А чего мне считать, не булгахтер.
— Ну, приехал он к вам, поселился. О чем меж вами разговор шел?
— Какой еще разговор?
— Говорили вы о чем-нибудь с Чубасовым?
— А чего говорить. Поставил пол-литру, опосля добавил, и весь разговор.
— Он жил у вас пять дней. Два дня никуда не выходил. Не говорил он вам, почему не выходит, кого боится?
— Не говорил.
— Послушайте, Зубаркин. Убили вашего двоюродного брата. Вы считаете, что он ни в чем не виноват. Значит, убили его ни за что. Так?
— По злости убили.
— Почему же вы не хотите помочь следствию? Как по-вашему, нужно убийцу наказать или пусть гуляет?
— Не видал.
— Не могли вы не видеть. Вы сидели рядом с Чубасовым у продмага, на одной скамейке. Сидели или не сидели?
— Ну, сидели.
— Расскажите, кого вы видели, когда пили на скамейке водку, кто проходил мимо?
— Всякие ходили.
— Назовите их.
— Бабы ходили.
— Какие бабы? Назовите фамилии.
— Наши бабы.
— Как их зовут?
— Ну, Нюшка ходила.
— Как ее фамилия?
— Ну, Нюшка, известно какая — Савельева.
— Очень хорошо. У вас отличная память. Еще кого помните.
— Никого больше.
— Как же вы не запомнили, если Чубасов приглашал проходящих выпить с ним. Кого он приглашал?
— А я почем знаю? То его дело, кого хотел, того звал.
— Но вы же сидели рядом.
— Ну, сидел.
— Тут же у скамейки его убили. Куда же вы смотрели?
— За угол пошел оправиться. Выхожу, а он лежит.
— Это вы придумали. Все равно должны были видеть убийцу.
— Вижу — Лавруха лежит. Чего мне по сторонам смотреть?
— Получается, что вы с убийцей заодно. Придется и вас привлекать к ответственности.
Зубаркин вытер рукавом глаз и с интересом спросил:
— А меня за что?
— Следствие покажет, за что. Или за пособничество, или за укрывательство. А может быть, никого, кроме вас, и не было. Может быть, это вы его с пьяных глаз пришибли.
Колесников знал, что подозрение против Зубаркина отпало сразу же. Множество свидетелей, хотя и не видевших преступника, твердо показывали, что Тимоха со своего места не вставал, ничего, кроме стакана, в руках не держал и на Чубасова не нападал. Хотя те же свидетели отзывались о Тимохе презрительно, как о ничтожном человеке, но мысль, что он мог убить Чубасова, вызывала у них смех. Им даже обидно было, что такое можно придумать.
Теперь, увидев Зубаркина, Колесников сам понял, что у этого истощенного пьяницы не хватит сил и для обычной драки. Но не мог же он не видеть преступника. Не мог! Как же заставить его говорить? Колесников перебирал в уме все известные приемы допроса и ничего не находил, кроме запрещенного законом. Ему хотелось обругать Тимоху, постучать кулаком по столу, нагнать на него страху, а еще бы лучше — посадить хотя бы на сутки, наверняка не выдержал бы и заговорил. От собственного бессилия Колесников еще больше злился на себя и на Тимоху.
— Зубаркин! Может быть, вы кого-нибудь боитесь и потому молчите? Может быть, вам пригрозили? Было такое?
— Кто грозился?
— Я не знаю кто. Я спрашиваю: требовал от вас кто-нибудь, чтобы вы говорили неправду?
— Не было.
— Чего же вы боитесь?
— Не видал.
— Не могли не видеть. Понимаете — не могли! Давайте вспомним. Мимо скамейки, на которой вы сидели, проходил человек с гаечным ключом в руках. Он стоял перед вами. Что он сказал?
Допрос начинался сызнова.
Долгие часы длился такой поединок. Десятки раз приходилось повторять одни и те же вопросы, по- разному их поворачивая, в надежде, что свидетелю надоест врать. Колесников менял тактику допроса. То он обращался к элементарной логике. Мало-мальски развитому и разумному человеку становится стыдно, когда он убеждается, что вранье противоречит простейшим доводам здравого смысла. Никому не хочется выглядеть идиотом. Зубаркин этого не боялся. Ему было все равно: идиот так идиот.
Колесников знал, что у каждого человека, даже у закоренелого преступника, есть свой предел сопротивляемости. Не раз в тех случаях, когда отказывала логика, он находил уязвимую точку в душе допрашиваемого, которая помогала резко изменить всю картину допроса. У Зубаркина не было ни самолюбия, ни совести, ни родственных привязанностей. Какая-то непонятная сила заставляла его скрывать все, что он видел и знал.
Четыре дня потратил Колесников на изнурительную борьбу со свидетелями. Его уже знала вся деревня, и, когда ой проходил по улице, многие с ним почтительно здоровались. А кое-кто и посмеивался. Не в лицо, стороной. Молодые девушки, узнав его, шептали и смеялись на ухо друг дружке. Или это ему казалось? У девчонок бывает такая форма кокетства. Но когда кажется, тоже плохо. Если чувствуешь, что над тобой могут смеяться, значит, сам понимаешь, что есть для этого основания.
Эти свидетели хоть кого могли вывести из равновесия.
Пожилая женщина, которую случай привел к продмагу как раз в момент убийства, даже не вслушивалась в вопросы и говорила лишь то, в чем сама себя убедила.
— Я только из продмага вышла, леденцов брала по руп двадцать. То все не было, а тут выбросили, дай, думаю, граммов триста возьму.
— Вы, когда в магазин входили, видели Чубасова?
— Не, не видала, некогда мне было по сторонам глядеть. Видела — сидят, а кто — не разглядела. Где тут было глядеть, дома ребята ждут, поросенок некормленый.
— Хорошо. А когда вышли из магазина, что вы увидели?
— Нюшку увидела. Я ей про леденцы, а она мне: «Лаврушку убило».
— А кто убил, не сказала?
— Никто, говорит, не убивал.
— Как это «никто»?
— Пьяный был, может, сам на железяку напоролся, а может, она с крыши свалилась, кто знает?
— А вы видели Чубасова убитого?
— Я-то? Видела — лежит, а живой или какой, мне ни к чему.
— А человека, который от скамейки убегал, видели?
— Не, никто не бегал. Это я побегла, у меня поросенок некормленый.
— Как же так, Варвара Тихоновна? Узнали, что рядом убит человек, и даже на секунду не остановились. Или у вас тут каждый день кого-нибудь убивают?
