— Но вы догадывались, что назревает убийство?
— Нет. Такого не допускал. Привык, знаете, думать, что в жизни все разыгрывается по писаным правилам. Даже когда сам нарушаешь их походя, от других ждешь жития святых.
— Тем не менее эти правила нужно охранять.
— Обязательно! Только при этом нельзя забывать, что жизнь полна исключений и не каждое из них подлежит осуждению.
— Где же критерий?
— Под руками. Деяние, совершенное на благо обществу, — добро, дело во вред — зло.
Колесников не сдержал раздраженного жеста и чуть не опрокинул стакан. Его раздражало непробиваемое спокойствие Даева.
— Как бы вы поступили на моем месте? — спросил он напрямик.
— Прошло время, когда я знал ответы на все вопросы. Да и трудно мне представить себя на вашем месте... Думаю, что я прислушался бы к голосу народа.
— Причем тут народ? Убийца один, о нем и речь.
— Вера Засулич стреляла в генерала Трепова тоже ни с кем не советуясь. Вершила, так сказать, самосуд. А за ней стояла совесть всей прогрессивной России. Даже присяжные заседатели того времени и те сказали: «Невиновна!»
— Но и Вера Засулич не уклонилась от суда. В этом вся суть. Мы не можем предрешить приговор суда по делу об убийстве, но состояться он должен.
— Меня в этом убеждать не нужно. Вы убедите алферовцев. Кстати, если бы вы были народным заседателем на этом суде, вы бы проголосовали за осуждение убийцы Чубасова?
Колесников одним глотком допил остывший чай и вышел.
Тропинка, срезавшая путь через сгоревший конец деревни, вилась меж заросших фундаментов и одичавших садов. Каждый день Колесников ходил по ней, направляясь в свой служебный кабинет, и день ото дня шагал все медленней, растягивая удовольствие от прогулки. Перекличка птиц в кустах, шуршанье всякой мелочи в траве, кладбищенский покой — все притормаживало бег мыслей. Думалось лениво, без тревоги.
— Товарищ прокурор!
От неожиданности Колесников вздрогнул. Голос прозвучал из кустов, у самого уха. Отступив от тропки в тень, стоял Тимоха Зубаркин. Выглядел он трезвее обычного: всегда слюнявые губы подобрал, глаза сухие, без дури. По всему было видно, что он к этой встрече готовился и специально поджидал следователя в глухом месте.
— Подите сюда, товарищ прокурор, — позвал он ржавым шепотом.
— Что вам?
— Разговор есть.
— Вам известно, где моя комната для разговоров.
— Мне по секрету нужно... Здесь и скамеечка поставлена.
Колесников шагнул за Тимохой. На маленькой полянке, под старой березой действительно была пристроена трухлявая доска, заменявшая и стол и скамью. Подле нее валялись пустые консервные банки, засаленная бумага, битые бутылки. Это было укромное место для выпивки. Колесников сел и, не скрывая раздражения, сказал:
— Только покороче, меня дела ждут.
Зубаркин огляделся, прислушался, убедился, что вблизи никого нет, и заговорил чуть погромче.
— Я по тому самому делу, товарищ прокурор.
— Я не прокурор, а следователь и прошу говорить яснее.
По лицу Зубаркина Колесников понял — пьяница пришел, чтобы сказать правду. Наверно, впервые Колесников поймал себя на том, что не хочет слышать от Зубаркина правды, что боится этой правды, хотя именно за ней приехал в Алферовку. Это странно было сознавать, но ничего изменить он уже не мог. Заставить себя радоваться неожиданному успеху было так же невозможно, как и вернуть беспристрастное, трезво-служебное отношение к этому проклятому делу.
Раздражение следователя можно было понять по-разному. Зубаркин понял по-своему: следователь сердится за ложь на первом допросе.
— Я того... Хочу, чтоб все по закону.
— Яснее! Ничего не понимаю.
— Про того, кто убил, скажу.
— Давно пора, — спокойно сказал Колесников.
Зубаркин сгорбился, вытянул шею.
— Алешка Кожарин Лавруху убил.
Колесников молчал. Тимоха говорил правду, а что делать теперь с этой правдой, никто подсказать не мог.
— С чего вдруг Кожарин? Чем ему Чубасов насолил?
— А ничем. Со злости. Взял и убил. Он кого хошь убьет.
— Как это, кого хошь? Вы уж если обвиняете человека, то выражайтесь яснее. Он что, побил кого до этого?
— Как же не побил? Ефима Паленого до полусмерти забил. Ребята тут раз гуляли, поразбрасывал кого куда. Его вся деревня боится.
— Что ж на него управы нет? Почему в милицию не жаловались?
— Пожалуйся на него, у него дружков полная деревня.
— Вы какую-то ерунду говорите. То его вся деревня боится, то вся деревня в дружках ходит.
— А потому и ходит, что боится.
— Ничего не понимаю. Вы сами видели, как Кожарин убил Чубасова?
— Сам видел, рядом сидели.
— Расскажите, как было.
— Сидели мы с Лаврухой тихо-мирно, выпивали. — Зубаркин показал рукой на доске: — Вот так я, тут Лавруха. Я ему говорю: пойдем, говорю, до дому. А он в тот день веселый был. «Пущай, говорит, смотрят, чего нам бояться, на свои пьем». Стал людей зазывать. Мириться хотел. Тут, значит, Алешка идет. Лавруха справляется: «Кто такой?» Электрик, говорю, приезжий. Лавруха ему: «Иди, кореш, выпьем». И понес ему стакан, полный стакан доверху. А тот ка-ак замахнет. Так со всего маху и двинул.
Зубаркин смотрел на Колесникова, словно удивляясь его спокойствию.
— А потом? — спросил Колесников.
— Чего «потом»?
— Куда он пошел?
— Увели его.
— Кто?
— Они.
— Кто «они»?
Зубаркин пошлепал губами, поморгал.
— Не могу сказать.
Колесников положил на колени портфель, сверху пристроил папку, достал чистый бланк протокола и автоматическое перо.
— Давайте теперь запишем по порядку.
Зубаркин протянул трясущуюся руку, как бы удерживая перо следователя.
— Только я, товарищ прокурор, интересуюсь. Положим, я рассказал всю правду, как было... Не может это так обернуться, что мне во вред пойдет?
— Не понимаю, почему это может пойти вам во вред.
— Очень даже просто. Я к закону всей душой. А есть которые против закону. Они того душегуба сухим из воды вывели.
