рационально мыслящих людей, дышит нежной поэзией и простой человеческой мудростью (Гарри Поттер, отправляйся-ка ты назад, к мамочке!), и его кажущаяся наивность в действительности таит в себе удивительный, тонкий юмор и трогательную грусть.
Можно было бы уподобить Сент-Экзюпери смирившемуся Мальро, а «Маленького принца» – белокурому «ЕТ»[197] или «Алисе» Льюиса Кэрролла – в мужском роде, но с тем же грустным восхищением перед райскими садами детства. Как и многие вышеупомянутые писатели, Сент-Экс отказывался стареть, и «Маленький принц» оказался пророческой книгой. Через несколько месяцев после ее выхода сорокачетырехлетний летчик-аристократ добился разрешения на разведывательный полет над Средиземным морем и исчез подобно своему маленькому герою. Обломок его «Локхида Р-38» (лайтнинг реактивного типа, модификация F-5B) был найден совсем недавно, несколько месяцев тому назад. Когда перечитываешь конец сказки: «… пожалуйста, будьте добры, если вы не хотите, чтобы я так грустил, напишите мне поскорее, что он вернулся», то понимаешь, что «Маленький принц» – пронзительное завещание.
№3. Франц Кафка «ПРОЦЕСС» (1925)
Нет, погодите, что это за дела, неужели №3 – не я? Слушайте, проверьте-ка получше свои ведомости… Позвольте, я вам сейчас все объясню… Здесь наверняка какое-то недоразумение… Вы будете смеяться, но я думаю, вы ошиблись фамилией. Я точно состою в вашем списке, иначе это просто идиотство, нелепость, бред… в общем, полный кафка!
Слово прозвучало. «Процесс» – посмертный шедевр Франца Кафки (1883—1924), опубликованный вразрез с его желанием, благодаря его другу Максу Броду, и переведенный на французский неизменным Александром Вьялаттом, – был избран вами на третью позицию среди 50 лучших книг века. Почему? Не считая других причин потому, что имя этого автора стало нарицательным. А прилагательное «кафкианский» сегодня служит символом бюрократического бреда, чешского абсурда, черно-белого экспрессионизма (при том что литература имеет над кинематографом одно важное преимущество: все книги напечатаны черным по белому).
Йозеф К., банковский служащий, молчаливый холостяк, никогда ничего ни у кого не просивший, арестован чиновниками в мундирах, которые объявляют, что скоро его будут судить. Но он ничего плохого не совершил! А какая разница: все равно весь город уже в курсе. Его оставляют на свободе, но под наблюдением. И он становится полным параноиком. Так неужели Кафка хотел заклеймить тоталитаризм? Вовсе нет. «Der Prozess» – не политический памфлет, а метафизическая парабола: такой же процесс грозит всем без исключения – и вам, и мне, ибо все мы вовлечены в жизнь общества, суть которого постичь невозможно.
Но какое же преступление совершили мы, чтобы заслужить подобную кару? Когда мы рождаемся, мы виновны в первородном грехе. Затем нас приговаривают к ученью в школе и там судят, выставляя плохие отметки и приучая к дисциплине. Потом нас посылают в армию, потом принуждают работать всю жизнь, как каторжников, – в общем, все наше существование не что иное, как нескончаемый процесс, чьи судьи, как известно, изначально осудили нас на смерть.
В своей недавней статье Пьер Дюмейе прекрасно сказал, что «у Кафки унижение играет роль пейзажа». Он прав: в книгах Кафки, разумеется, есть пессимизм, образующий холодный, мрачно-серый фон, но есть у него также и юмор, и спасительная ирония; не будем забывать, что он читал рукописи своим друзьям, умирая со смеху: он считал эти кошмарные истории (не только «Процесс», но и «Замок», и «Превращение») отменными фарсами и, между прочим, чем-то вроде «нового романа» – за полвека до появления этого жанра (12 глав, написанных в сухом фрагментарном стиле, сделали бы честь даже Натали Саррот[198], верно?).
К тому же «Процесс» – пророческий фантазм, как и многие другие шедевры в нашем списке. Роман был опубликован в 1925 году, но Кафка написал его десятью годами раньше, в 1914-м, то есть еще до русской революции, до Первой мировой войны, до нацизма и сталинизма: мир, описанный в этой книге, еще не существовал, но он разглядел его сквозь время. Уж не является ли Кафка Нострадамусом XX века? Вовсе нет, это сам XX век подчинился ему. Можно даже выдвинуть гипотезу, которую я уверенно назову «кафкианской»: а что если холодная война, доносы и слежка, марионеточные диктаторы и несправедливые ссылки, Солженицын и Оруэлл – в общем, что если все это попросту родилось в голове мелкого служащего пражской страховой компании? Что если миллионы людей погибли бессмысленной смертью лишь для того, чтобы подтвердить бредовые кошмары, родившиеся в туманных лабиринтах сознания Франца Кафки?
Я вздрагиваю от ужаса. Ибо знаю, что и против меня когда-нибудь затеют процесс. Процесс за критику, процесс за этот список… Простите меня! Сжальтесь! Я умоляю суд о снисхождении!
№2. Марсель Пруст «В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ» (1913—1927)
Как видите, великий Марсель Пруст (1871—1922) стоит только на втором месте в списке пятидесяти книг века, но знаете почему? Потому что он первый среди всех писателей нашего тысячелетия и, следовательно, в рамках крошечного XX века находится как бы вне конкурса.
О его шедевре все уже многажды сказано, и написано, и разжевано, иногда даже больше, чем нужно, и вы хотите, чтобы я изложил содержание этого трехтысячестраничного монстра в нескольких строчках?! Да сегодня не Пруст – сегодня я маюсь в поисках утраченного времени! Впрочем, само название романа говорит о многом: «Поиски утраченного времени» чуть было не вышли под заголовками «Перебои чувств», «Убиенные голубки» и «Сталактиты прошлого», но выбранное в конечном счете название как нельзя лучше выражает суть нашего века. Если вдуматься, именно XX век ускорил бег времени, все сделал мгновенно преходящим, и Пруст неосознанно, но безошибочно, как и положено настоящему гению, угадал это свойство. Сегодня долг каждого писателя состоит в том, чтобы помочь нам отыскать время, разрушенное нашим веком, ибо «подлинные райские кущи – это те, которые мы утратили». Пруст построил свой семитомный карточный домик с намерением сообщить нам одну простую истину: литература нужна для того, чтобы найти время… для чтения!
Ну и конечно, я мог бы вкратце пересказать вам его роман, одновременно и импрессионистский, и кубистский, автобиографический и вымышленный, отобрав несколько основных сюжетных линий: да, это роман о любви, доведенной ревностью до безумия, – любви Свана к Одетте, Рассказчика к Альбертине; разумеется, это история Марселя, светского выскочки, жаждущего получить приглашение к принцессе Германтской, но, поскольку это ему не удается, ставшего литератором- мизантропом; бесспорно, это coming-out[199] стыдливого гомосексуалиста, который описывает декадентов своего времени, барона де Шарлю и его друга Жюпьена, дабы за их счет обелить самого себя; о'кей, это энциклопедия упадочных нравов аристократического общества до и во время Первой мировой войны 1914—1918 годов; несомненно, он повествует также и о жизни молодого человека, рассказывающего, как он стал писателем, ибо спотыкался о булыжники мостовой вместо того, чтобы забрасывать ими, как это принято сегодня, спецназовцев.
Но говорить обо всем этом – значит умолчать о настоящем герое книги, а именно о вновь обретенном времени. В нем – в обретенном времени – может таиться великое множество самых разных вещей: тоска по детству, накатившая в тот миг, когда ты грызешь миндальное пирожное; смерть, когда снова встречаешься с одряхлевшими снобами; эрозия любовной страсти или как превратить страдание в скуку; своевольная память – настоящая машина для странствий во времени, которое можно побороть, только когда пишешь, слушаешь сонату Вентейля или колокол Мартенвиля. «Воспоминание о некоем образе – это всего лишь сожаление о некоем мгновении; и дома, и дороги, и улицы, увы, так же эфемерны, как годы».
