— Quiere usted la salvacion de Mexico? — вопросил вдруг радиоприемник откуда-то из-за стойки. — Quiere usted que Cristo sea nuestro Rey?[214]
И консул увидел, что начальник над трибунами положил трубку, но по-прежнему стоит подле телефона вместе с начальником над садами.
— Нет.
«... Джеффри, почему ты не отвечаешь? Мне остается лишь надежда, что мои письма до тебя не доходят. Я поступилась своей гордостью, молила о прощении и сама простила тебе все. Я не могу, не хочу верить, что ты разлюбил, забыл меня. Или быть может, тебе пришла в голову нелепая мысль, будто мне без тебя лучше, и ты жертвуешь собою, дабы я обрела счастье с другим? Мой милый, мой любимый, как мог ты подумать такое? Мы способны дать друг другу бесконечно больше, чем все другие, мы начнем заново супружескую жизнь и создадим еще...»
— ... ты есть мне друг всегда. Я будет платить за тебя, и за себя, и за этот человек. Этот человек есть друг мне и ему. — Сводник нарочно хлопнул консула по спине в тот самый миг, когда он пил залпом. — Тебе надо его позвать?
«... А если ты меня разлюбил, если ты не хочешь, чтобы я вернулась, напиши мне об этом. Твое молчание ранит, терзает меня, изматывает силы и душу. Напиши мне, что ты доволен жизнью, что ты радуешься или страдаешь, что душа твоя безмятежна или обливается кровью. Если ты утратил прежние чувства ко мне, напиши хоть словечко про погоду, про наших знакомых, про улицы, по которым ты ходишь, про горы... Джеффри, где ты? Я не знаю, не знаю, где ты теперь. Ах, как это жестоко. Куда мы идем, скажи? В какую неведомую даль уходим мы безвозвратно рука об руку?»
Голос сводника звучал теперь явственно, перекрывая шум, а поодаль снова слышался голос того моряка, он возвращался: смешение языков, Вавилонская башня, подумал консул, вспомнив поездку в Чолулу.
— Ты мне что говори, а я тебе что говори? Япония плохо для Соединенный Штат, для Америк... No bueno. Мексикан выкладывай восемнадцать. Мексикан стой за Соединенный Штат.
Правда, правда... Давай мне сигарета, давай сюда. Давай мне спичка, давай сюда. Я, мексикан, стой за Англия...
«... Где ты, Джеффри? Если б я только знала, где ты, если б я только знала, что нужна тебе, поверь, мы давно уже были бы вместе. Жизнь моя неразрывной навсегда связана с твоей жизнью. Напрасно ты думаешь, будто обретешь свободу, если избавишься от меня. Ты можешь лишь обречь нас на кромешный земной ад. Ты можешь лишь освободить чуждую стихию, и тогда мы оба погибнем. Джеффри, мне страшно. Почему ты молчишь, почему не напишешь, что произошло? Чего ты хочешь? И чего ждешь, господи более? Какая свобода может сравниться со свободой в любви? Плоть моя изнывает от тоски по твоим объятиям. Я опустошена, истерзана, я не могу жить без тебя. Язык мой присох к гортани, потому что нам нельзя говорить друг с другом. И если что-нибудь случится с тобой, если только ты это допустишь, знай, ты изувечишь мое тело и душу. Я вся в твоей власти. Спаси...»
— Мексикан работай, англичан работай, это так, мексикан работай, фракцузин работай. Зачем говорить на английски? Я есть мексикан. Мексикан в Соединенный Штат видал негров, это так, Детройт, Хьюстон, Даллас...
- Heт.
Консул спрятал письма в карман и поднял голову. Рядом кто-то громко играл на скрипке.
Дряхлый беззубый мексиканец с бородой, жесткой и дремучей, как у патриарха, понуждаемый ухмыляющимся начальником над муниципалитетом, пиликал «Звездный флаг американский» над самым ухом у консула. И при этом украдкой говорил ему:
— Americano? Тут для вас плохо быть. Эти люди дрянь, дерьмо. Brutos, no bueno, они всем делают вред. Вы понимает.
Я есть сам горшечник ,— втолковывал он с настойчивостью, низко наклонившись к консулу. — Я хочу уводить вас в свой дом. Я буду ждать за дверь.
Старик отошел, продолжая играть с усердием, но довольно фальшиво, и все давали ему дорогу, а на его месте, между консулом и сводником, появилась старуха, одетая очень прилично, с красивой шалью на плечах, но вела она себя просто чудовищно, норовила залезть консулу в карман, он же норовил оттолкнуть ее руку, полагая, будто она хочет его обокрасть. Но потом он понял, что и она хочет ему помочь.
— Тут плохо быть, — шептала она. — Совсем худо. Эти люди не есть друзья мексиканам. — Она кивком указала за стойку, где все еще стояли начальник над трибунами и Санабриа. — Они не есть полиция. Они есть diablos. Этот убивал десять стариков.
А этот убивал двадцать. — Она опасливо оглянулась, боясь, что начальник над муниципалитетом за ней следит, потом извлекла из-под шали игрушечный заводной скелет. Она поставила скелет на стойку перед Роем Мух, который пялил на него глаза и жевал марципан в форме гробика. — Vamonos, — шепнула она консулу, а скелет дернулся, заплясал и рухнул на стойку. Консул преспокойно поднес стаканчик ко рту.
— Gracias, buena amiga, — поблагодарил он равнодушно.
И старуха исчезла. Тем временем люди вокруг несли уже совершенный вздор, все более распаляясь. Сводник теперь тормошил консула с другого бока, он очутился вдруг на месте моряка. Дьосдадо подавал напитки, подливал горячие, как чай, травяные настойки, а из застекленных каморок доносился резкий запах марихуаны.
— Всякий мужчин и женщин здесь говорит мне, эти люди мои друзья и твои друзья. Я есть доволен, доволен, доволен. Я хорош для тебя, хорош? Я сам платить за этот человек всегда, — с упреком сказал сводник легионеру, который намеревался угостить консула. — Англичан есть мой друг! Он друг всем мексиканам!
Американ мне не надо, нет. Американ не надо для мексикан.
Он есть осел, этот человек. Да, он есть осел. Ты себя не беспокой. Ты пей, я буду за все заплатить. Ты не есть американ.
Ты есть англичан. О'кей. Дать тебе огонь прикусить трубка? — No, gracias, — сказал консул, прикурил сам и выразительно взглянул на Дьосдадо, у которого из кармана рубашки торчала вторая его трубка. — Кстати, я американец, и мне надоело выслушивать ваши оскорбления.
— Нет.
— Он есть осел. Сукин сын, я его не может терпеть.
— Один, два, три, четыре, пять, двенадцать, шесть и семь — путь далек, далек, далек до Типеррери.
— Noch ein habanero...[215]
— ... большевистские...
— Buenas tardes, senores, — приветствовал консул начальника над садами и начальника над трибунами, которые отошли наконец от телефона.
Теперь они оба стояли подле него. И снова начался какой-то нелепый разговор, хотя говорить было решительно не о чем: консул, видимо, отвечал на вопросы, которых ему не задавали, и все же они витали в воздухе. Вместе с ним отвечали какие-то другие люди, но, когда консул обернулся, их не было. Бар понемногу пустел, наступило время ужина; однако вместо ушедших уже появились новые посетители, странные и загадочные с виду.
Консул больше не помышлял о бегство. Он чувствовал, что воля его парализована, и время парализовано тоже, ведь не прошло и пяти минут с тех пор, как он в последний раз взглянул на часы. Кто-то знакомый появился рядом: шофер, который вел сегодня автобус. Он был пьян, дошел уже до того состояния, когда хочется пожать руку всякому. И консул жал руку шоферу.
— Donde estan vuestras palomas?[216] — спросил он.
Вдруг Санабриа кивнул и начальник над трибунами запустил обе руки в карманы консула.
— Пора тебе платить за... э... мексиканскую виску — сказал он громко, вытащил у консула бумажник и подмигнул Дьосдадо.
