Там шел странный бой. Из-за угла здания выбегали отдельные люди в черном, армейском, словно бы, даже и с погонами, и отстреливались. За дорогой залегли люди в защитной форме, оттуда-то и шли автоматные очереди.
Перестрелка продолжалась недолго, но сколько именно, я не запомнил, потому что упал носом на асфальт.
Что это были за люди, и что они делили между собой, никто так и не узнал.
Когда я подошел к двери метро, то потрогал пальцем оплывшую дырку от пули, распустившую вокруг себя лучи жирных трещин.
Потом меня окликнул шофер, он, оказывается, давно меня тут поджидал – на Набережной проезд оказался закрыт.
А Гера прав, ехать мне необходимо было срочно. Все наши банки приостановили платежи, у нас остался лишь один годный для этого клиент. Гера их едва уговорил, но что будет сейчас?
60
Анпилогов много лет не ездил в метро. Он совсем забыл о влекущей вглубь толпе, о талом снеге в вестибюле, который истоптали тысячи ног, и снег, так и не превратившись в грязную водицу, силится прорваться в ваши низкие осенние туфли. Он забыл, как толпа вносит тебя в вагон, как чья-то уверенная рука вдавливается в твою спину – и вот ты уже вставлен, ты несешься, ты в пути, словно у тебя есть важная цель. В тот день у Анпилогова не возникло важной цели. Но он все же ехал к Горчишному дому в надежде, что уже наложена резолюция на его заявление, и ему будет позволено иногда работать в Гохране или перевести коллекцию в другое помещение. После того, как последний, якобы уговоренный клиент, перевел свои капиталы в оффшорную зону, контрольный пакет Барокамеры пришлось продать. Но Анпилогов еще надеялся, что в зал Гохрана подадут электропитание. Все это можно было просто узнать по телефону, но он уже столько раз получал ответ: «Пока ничего неизвестно», что решился ехать. А если туда хоть раз подадут питание…
Ближе к нужной ему станции толпа постепенно рассосалась, и Анпилогов стал обращать внимание на одежду и лица. Чем дальше от центра – тем меньше молодых лиц, приукрашенных яркими челками, перламутровыми бусинами звуковых устройств, да и просто молодым смуглым румянцем. Становилось слишком много бледных вялых щек, низких потных лбов с выбившимися седыми прядями, толстых помутневших линз очков… Леник тяжело висел на руке, ухватившись за поручень и все пытался пробраться к удобному месту между дверьми, где можно было держаться за хромированный столбик и даже прислониться спиной к надписи «не присло…».
И вот тут он чуть не наступил на полу широкой шубы, небрежно раскинутой на влажном, утоптанном множеством ног полу.
У задней двери вагона, на корточках, прислонившись к пластмассовой планке, сидела пассажирка в добротной, широкой книзу шубе. Голова ее была опущена, лицо отвернуто в сторону, пальцы с коротко подстриженными ногтями очень знакомо теребили ручку коричневой замшевой сумки, кинутой на пол.
Сухие, электризующиеся волосы небрежно падали на воротник шубы. На темени видна была выползающая из-под краски седина, а на виске – припудренный неровный шрам.
Пассажирка неслась в черном тоннеле, плотно перевитом лианами высоковольтных кабелей, тоже, видимо, без особой цели. Просто в знакомом направлении.
В пределе стремиться
Глава 1
Игра
– Так! Ледяные булавки с искрами – в гнезда – быстро, быстро! Да не тяните их, разобьете же… Красные Башмаки оставьте на месте. Хоботы Размороженного прислоните к стене. А ты – давай-давай, забирай свою одежонку… этот, как его, лигосамокат, или, как его… их…
– Да саночки. Саночки же! – подсказывал из-за стенки макета cоломенно-лохматый Женя, кашляя от смеха.
Сова направила объектив на длинную фигуру Зины-Бабушки, выкидывающей из комода игровые предметы одежды – куртку, короткие до колен штанишки, клетчатый шарф и меховую шапку с козырьком. Санки были обозначены на плане крестиком у двери, и Сова уже совсем собралась установить объектив в этом направлении, но ее кто-то тронул за плечо, и она поняла, что это Марик, до сих пор молчаливо стоящий у темного окна.
– Кать, может, пошли уже? – слегка небрежно, но в тоже время просительно сказал он. – Поздно, а в нынешних условиях…
Катя-Сова бегло взглянула на него, как всегда поразилась правильности его черт, даже скучновато стало: такой уж был у Марика прямой нос, уж такие ровные, зачесанные назад волосы, уж такие большие темно-серые глаза с густыми ресницами, такой матово-смуглый румянец, что она энергично затрясла головой, словно скидывая наваждение. И, как всегда, ей показалось, что мариково правильное лицо словно затянуто кожей, как кисть романтического персонажа может быть «затянута в перчатку».
– Ребят, есть предложение: по домам! – в конце концов, крикнула Катя и включила на полную мощность прожектор. Тот мигом выхватил игровую площадку, заполненную сложно скомпонованной горой зеленых ящиков из-под апельсинов, фигурами игроков, обсыпанных контактным порошком, каждая частица которого передавала сигналы катиной технике, и набором бытовых предметов, четко пронумерованных на плане.
Из снующей среди ящиков группы, скатившись по невидимым опорным точкам с отливающей зеленью скалы, собранной из тех же пластиковых ящиков, вылетела Лисина: в развевающемся белом палантине из выпрошенного у медсестры халата, с замотанной махровым полотенцем головой, в резиновых купальных тапочках, да еще высоко неся факел бенгальского огня, рассыпающегося золотыми искрами того же контактного лигопорошка, делая балетные па и пронзительно завывая:
– Не пропадем! Никуда не денемся! Не выпадем! Марик, чуши не пори! – потом подлетела к катиному приборному столу, вывернула объектив из стойки, мгновенным движением загасила прожектор, выключила лиго-терминал и понеслась к двери:
– На выгул! На выгул! Идем в Центр – и, кокетливо развернувшись у двери, капризно заявила. – Собирались же! Давным давно!
Все объединились компактной группой, посовещались, указывая поворотами голов и плеч на Марика. Потом, как и Лисина, замахали руками и решили: «Идем, раз собрались, идем!» И пришлось идти со всеми, хотя Марик полагал, что это неразумно и опасно, а Катя страшно устала, ведь ей нужно было не просто двигаться и произносить придуманный лохматым Женей Комлевым текст, как остальным, а следить за аппаратурой и фиксировать, не всегда доверяя автоматике, последовательные фазы игры про Кея и Герду. Кроме того, в ее обязанности входило обсыпать фигуры игроков лигопорошком. Сове было неохота идти к контейнерам с предметами, и она сунула коробочку с порошком в карман.
Они шли, взявшись за руки, и галдели. Так им было не страшно.
«Говорят, у зампредседателя 5-го Управления сынок выпал на прошлой неделе! – взвизгивал кто-то в первом ряду, низкий голос с южными нотками возражал: „Нэ выпал, нэ выпал… Он с сэкрэтаршей сбежал на Курилы“, а вольный говорок Лисиной успокаивал: „Да враки все. Ну кто точно видел человека, у которого кто-то бы выпал? Скажем, у девочки – ее мальчик, или у мальчика – его девочка. Или у брата – сестра…“, „Или у сутенера его пр…“, „Фи, Комлев, что за литературу вы читаете, у кого набрались словечек?“ „Я Сашу Черного читаю…“ И прочитал: „У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок…“»
И-ииии! – завопила вторая выпускная группа седьмого лиготехникума и понеслась вперед. Марик шел последним и при чтении стихов Комлевым вообще демонстративно сделал несколько шагов назад, да так и так продолжал некоторое время пятиться, протестующе маша руками. Катя, было, двинулась за всеми, но постепенно тоже начала отставать, ибо совсем забыла про намечавшуюся прогулку и надела новые полуботинки, которые мама наконец-то получила на выданные аж прошлой осенью талоны.
Потом еще и хромота из-за неудобной обуви возникла. Катя обычно ходила быстро, смешно топая, слегка даже косолапя. Но это никогда ее не портило, а напротив всегда выделяло ее походку – Сова она и есть Сова. Небольшая, но складная, какая-то обтекаемая. Ее тело было из тех, что все ладно умещают в себе – и ровную, в меру, выпуклость груди под свитерком, и покатые полные плечи и круглые ладошки с маленькими ловкими пальцами, и крепкие ровные ноги с большими, чуть косолапыми ступнями. Слегка
