а куклы в нем нет. Вы, наверное, помните, сколько было тогда слез? Что это был сон, я поняла, когда уже училась в школе. Так и Володя… Он еще только проснулся. Но, в отличие от меня, он не плачет и его никто не уговаривает. Маленькой занозой вонзилась в его душу ожесточенность. А как ее, эту занозу, вытащить? Ведь это не палец… Но ничего, театр пойдет только на пользу. А труппа в Н-ске, говорят, хорошая.
Брылев?.. О, Корней Брылев решил удивить, как он выражается, мир «злодейством», а советскую торговлю огорчить тем, что из рядов многомиллионных покупателей скоро выйдет один из активнейших потребителей спиртного. Помогли ему поехать в Челябинск. Говорят, там живет и работает великий доктор, которого пока не хочет признавать официальная наша медицина. Перед тем как начать сеанс лечения (а он продолжается всего два дня), больной дает подписку, что в течение десяти лет после лечения не должен принимать ни грамма спиртного. Любого, даже пива!.. Иначе — смерть!.. А за смерть доктор не отвечает. Во как грозно!.. Корнею Карповичу помог деньгами завод (не ругайте меня, я ему тоже с большим трудом и уговорами передала часть своей первой получки). Купил он себе билет на самолет, перед отъездом хорошенько выпил и весь день философствовал!.. Если бы все его монологи этого «прощального» дня записать на магнитофон, то это могло бы стать интересным материалом для писателя. Глубочайший экспромт. Можно подумать, что он прощался навсегда с планетой Земля и улетал на Марс. И горько, и смешно. Провожали мы его вдвоем с Володей. А последняя рюмка коньяка в буфете аэропорта сопровождалась таким монологом, что, как говорил Есенин: «Тут разрыдалась даже б и корова…»
Приедет он дней через пять. Как пойдут у него дела дальше — сообщу письмом.
А у дедушки жить неплохо. Ему поставили телефон: 234-34-29. Если можно — позвоните, мы будем рады услышать ваши голоса.
Обнимаю вас и целую —
в пятом колене фабричная второго разряда —
«Здравствуй, Володя!
Только что получила от тебя письмо и сразу же спешу с ответом. Ты просишь описать, что я делаю и какое у меня настроение. Сказать, что я уже третью неделю самостоятельно работаю на электромостовом кране, — это ничего не сказать. Постарайся представить меня в кабине крана, который много лет проплывал над тобой и на который ты не обращал внимания. Вместе с гигантским мостом я качусь по рельсам-опорам почти под самой крышей цеха. Прямо передо мной, на уровне пояса, — две баранки контроллеров, которыми я регулирую скольжение тележки по электромосту и изменяю положение чалок по вертикали. Третий контроллер, что справа, служит для перемещения электромоста по рельсам-опорам.
Моя задача — осторожно и плавно подцепить чалками-крюками груз и перемещать его в трех направлениях: вверх — вниз, от себя — к себе, влево — вправо. Анастасия Петровна, бригадирша крановщиц, о которой я тебе уже писала, успокаивает меня, что со временем и у меня автоматически выработается рефлекс управления одновременно тремя контроллерами. У нее это доведено до артистизма, который я наблюдала у старых, опытных шоферов-таксистов. На дорожные знаки они в самых сложных и неожиданных ситуациях нелегкого уличного движения Москвы реагируют рефлекторно, не анализируя и не пропуская внешние сигналы через мозг. Более того, на самых запутанных перекрестках столицы, где обилие переходов, сигналов и завихренных потоков движения людей и машин, они могут спокойно разговаривать с пассажиром на самые глубокомысленные, но отвлеченные темы, которые требуют напряжения ума и обостренного внимания.
У меня этого автоматизма нет. Я часто теряюсь. И очень боюсь (ох как боюсь!..), как бы не задеть ротором (а в нем, «сердешном», — триста — четыреста и более килограммов) или болтающимися железными чалками кого-нибудь из тех, кто находится внизу.
Работаю я на участке по запайке роторов. В бригаде паяльщиков четыре человека. Знаю я их всего два месяца, а мне кажется, что я с ними работаю уже много лет. Двое из них — Ивашкин и Поярков — глухонемые от рождения. Ивашкину сорок два года, Пояркову уже пятьдесят. Хорошие дядьки. Разговариваю с ними жестами. А впрочем, по-другому и нельзя, все равно не перекричишь шум и грохот цеха. Запайка хомутов — сложная и ответственная работа для крановщика. Прямо подо мной, на полу цеха, стоят два огромных чугунных чана с расплавленным оловом. Моя задача — занести ротор над чаном так, чтобы запайщик мог легко вставить вал ротора в центрирующую втулку посреди чана с оловом. Потом наступают самые ответственные секунды: я должна погрузить ротор в расплавленное олово на столько, на сколько это нужно — примерно на тридцать миллиметров, — чтобы в олове утонули концы стержней. И не больше. Поясок хомута при погружении мне сверху не виден. Все свое внимание я концентрирую на руке паяльщика Пояркова (он больше всех стоит у чана с оловом), который жестом своей «выразительной» руки подает мне команды: «Ниже, еще ниже…»
Рука моя лежит на чувствительном контроллере вертикального перемещения груза. Если утопить ротор хоть на сантиметр поглубже — сгорит обмотка, тогда вся предыдущая работа многих и многих людей завода, которые трудились над ротором, пойдет насмарку.
От волнения и напряжения даже бросает в пот. Через полминуты после погружения ротора в расплавленный металл запайщик подает мне жестом команду: «Поднимай!..» Я плавно поднимаю из чана (почему-то запайщики этот чан называют ванной, хотя он на ванну нисколько не похож) ротор и, дождавшись, пока Поярков сметет с запаянного хомутика капельки олова и прилипшую пенку, перевожу ротор к чугунным стойкам, на которые другие паяльщики осторожно кладут обработанный с обоих концов ротор.
После запайки партии роторов мы перевозим их на контрольный пульт, где производится испытание. Это от моей кабины всего метров пятнадцать — восемнадцать.
Как музыкант в оркестре ловит малейший трепет руки дирижера, так и я во все глаза слежу за каждым движением руки моего напарника внизу. Поярков, как цирковой эквилибрист, по-юношески подвижен и гибок. Чтобы приободрить меня, он иногда прикладывает ладонь к сердцу, шлет мне под крышу цеха такую улыбку, от которой на душе у меня становится светлее и спокойнее.
Хотя я всего лишь без году неделя на кране (месяц, как ты знаешь, каталась ученицей), но уже начинаю ощущать в себе одно странное качество, которого не замечала раньше… Где-то я слышала, что безногие инвалиды иногда ощущают, как у них чешется несуществующая пятка ампутированной ноги или покалывает в пальцах, которых давно нет. Это, очевидно, происходит потому, что болевые центры человека находятся в головном мозгу. А я иногда вдруг чувствую, что мои руки, как гигантские щупальца спрута, продолжаются в мягких стальных тросах и заканчиваются раскачивающимися в воздухе крючками-чалками. Когда я сказала об этом ощущении своей бригадирше, она рассмеялась и ответила, что то же самое в молодости, когда она начинала работать, было и с ней, когда она «втянулась в работу». Так и сказала: «Если ты почувствовала, что руки твои заканчиваются там, где крюки чалок прикасаются к грузу, то с этого момента ты можешь назвать себя крановщицей. Только у тебя, доченька, это пришло что-то очень рано. Значит, будешь хорошей крановщицей».
А когда выпадают перекуры паяльщиков, я с высоты своего крана смотрю на цех, как полководец со стратегической высоты, взирающий на свои боевые полки, и стараюсь разобраться в этом комплексе стуков, грохота, треска, шипения и гуда… над которыми, как повелительные сигналы команд, звонко позвякивают медные колокольцы крановщиц. А у нас в цехе, если ты не забыл, одиннадцать кранов. Слева от меня над железной оградкой контрольного пульта тревожно горит красная лампочка: нельзя, опасно. Смотрю на матовую пленку расплавленного олова в чанах и вижу, как она, словно живая, колышется, дышит, переливается всеми оттенками радуги. А иногда напоминает пленку нефти на воде — с синими, оранжевыми, фиолетовыми отблесками…
Милый Володя! И еще я приметила одну особенность на заводе: огонь и металл делают людей чище душой. Когда-нибудь — это когда буду постарше и поумнею — эту мысль я сформулирую точнее, определеннее, а сейчас пока не могу подобрать верных, настоящих слов для выражения моих первых ощущений. Только теперь я начинаю понимать, почему революцию совершили рабочие. Но не те рабочие, пьянчуги-халтурщики, которых я раньше видела, когда была маленькой я мы снимали в Малаховке дачу. О них дедушка с насмешкой тогда говорил: «Он и швец, и жнец, и на дуде игрец…» За каждую вырытую ямку, вбитый гвоздь и замененную штакетину те канючат (на бутылку). Здесь люди гордые, немногословные, но каждый из них свое дело постиг в совершенстве. Гляжу я сверху на глухонемого Пояркова и думаю: из каких
