землях всяких я чудес нагляделся, научился чему хотел. Вот, князь-воевода, где воевать умеют. Любую крепость осадят — стены разобьют, подорвут, в прах сроют. А про ваших воинов московских молва идет, что стойки они в бою полевом да засадном, а как до городов дойдет — не под силу им.
— Пожалуй, то правда! — молвил князь. — А только и наши рати немало городов брали. В Ливонии-то царя Ивана вожди до самой Риги дошли, лишь ее не одолели.
— Изготовил я тот чертеж, воевода, что посулил тебе. Пойдем в горницу к тебе — все расскажу, растолкую.
— Для ворот-то крепостных, что опускать да поднимать можно? — радостно спросил князь.
— Для них чертеж, князь. Пойдем, что ли?
— Идем, идем! Утешил ты меня, — говорил князь, спускаясь по лестнице с башни.
Суета вслед литвину рыжему кулаком погрозил.
— Околдовал воеводу! Прямехонько опоил чем-нибудь. Ишь, какую над ним власть взял! Что ж это будет, братцы!
— А ты помалкивай, — махнул на него рукой Ананий. — И мне теперь сдается, что лукав да ненадежен литвин, а что с ним поделаешь? В оба глядеть надо: чуть что приметим — сами расправимся.
Согласно переглянулись четверо молодцов: порешили.
Опять уселись товарищи около зубцов, опять потонули взоры их унылые в туманной и дымной дали. Небо нахмурилось, не то дождь, не то снег идти хотел. Пронесся по стенам и башням порыв грозного вихря.
— Вон еще лях скачет. Не сидится им в стане. Да какой у него конь бойкий. А сам-то какой рослый, широкоплечий. И у них, видно, богатыри есть, Ананий?
Ничего не ответил Суете Селевин: он тоже любовался подъезжавшим ближе всадником. Видно, что был пан не ниже ростом, чем длинный Суета; густые черные волосы выбивались из-под низкого ляшского шлема.
Все близился неведомый воин, можно было уже рассмотреть его угрюмое загорелое лицо, его черные очи под густыми бровями, с грозным и острым взглядом. Черные висячие усы падали ниже бритого по- ляшски подбородка.
Под самые стены башни подъехал он.
— Переговорщик, что ли? — И наклонились все четверо над зубцами, ожидая, что скажет всадник.
Но ни слова не вымолвил пришелец. Поднял он кверху угрюмое свое лицо и махнул рукой, словно маня к себе. Удивились воины.
— На бой, что ли, зовет? На поединок? — сказал быстрый Суета. — Я, пожалуй, схвачусь с ним; авось…
— Погоди! Не то! — перебил Тимофея Ананий.
И вправду — не биться прискакал чужой витязь. Все без единого слова — снял он с головы шлем, железную кольчугу на груди расстегнул, вынул крест нательный, из золота чистого, резной работы. Широко перекрестился всадник православным крестом, приложился благоговейно к святыне и, высоко подняв могучую руку, показал тот крест товарищам.
— Что за диво? Не лях он, видно? — сказал Ананий и позвал громким голосом витязя: — Эй, молодец! Зачем прискакал? Нашей ты, что ли, веры?
Закивал головой воин, опять перекрестился и свой тельник поцеловал, и опять рукой к себе позвал.
— Да ты отвечай, кто ты да отколе? — крикнул Суета.
Уныло покачал головою витязь, рукой себе на рот указал и плечами тряхнул: не могу-де.
— Да он немой, братцы! — догадался Ананий.
Меж тем черноволосый гость с коня сошел, отогнал его в поле, опять обернулся и начал сперва на себя, потом на верх башни рукою показывать: туда-де, к вам хочу — возьмите.
— К нам просится. Сбежал, видно, от ляхов. Пустить его, что ли? — молвил Ананий.
— Вестимо, втащим на веревке, — заторопился Суета. — Ведь тоже душа православная. Ну-ка, подмогите, ребята!
Нелегко было грузного богатыря на высокую башню втащить: целых три толстых веревки связали, вчетвером поднатужились молодцы. Ступил, наконец, неведомый воин на верхушку башни. Показалась на сумрачном лице его светлая улыбка, осенил он себя крестом и по-братски обнял всех крепким объятием, облобызался с ними, словно в праздник великий.
Несмотря на угрюмое лицо, пришелся сразу новый гость по сердцу всем четверым. Почуяли сразу они, что не лукавец перед ними, не изменник.
— Ты у ляхов был в стане? — спросил Ананий, сидя с новым знакомцем рядом. — Или только нарядился по-ихнему, чтоб к нам попасть? Эх, не понять тебя!
Немой показал рукой на блестящие обительские кресты, потом на чело и на грудь себе.
— Сердцем болел за обитель? Мыслил помочь ей? — догадался Ананий. — В пору же ты пришел. Людей у нас мало.
Немой радостно головой закивал, потом нахмурился, очами сверкнул и гневно погрозил рукой ляшскому стану.
— Ишь ты, какой удалой! — потрепал его рукой по широким плечам веселый Суета. — Погоди, мы с тобой покажем нехристям, как обитель святую воевать!
Начал немой витязь о чем-то или о ком-то товарищей знаками допытывать: от земли рукой невысокий рост указывал, на стан вражий и на обитель кивал, по пушке ударял. Не поняли его.
Тогда омрачился лицом неведомый воин. Долго сидел он, глубоко задумавшись; потом достал из-за пазухи бумажный свиток и внимательно оглядел окружающих.
Всех степенней да разумней показался немому Ананий, и подал он ему грамоту: прочитай-де.
— Не обучен я — простые мы люди, темные, — отказался Селевин. — Коли хочешь, сведу тебя к старцу книжному — есть у нас инок такой. Отец Гурий какую хочешь грамоту разберет. А из нас никто не умудрится.
— К отцу Гурию надо, — решили все молодцы.
В это время загудел на обительском дворе трапезный колокол; поднялись все с башни идти.
— С нами пойдем, Немко! — позвал Суета нового знакомца, сразу ему прозванье придумав. И так и осталось за немым в обители то прозвище.
— Что глядишь? — хромая, сказал Немку Ананий. — Попортили ногу-то мне навеки. Все они — ляхи вражьи!
За общей монастырской трапезой богомольцы и иноки немало дивились на нового воина. Ел он мало, не пил ничего хмельного; все крестился при звоне колокольном.
Не беден был пришелец, и щедра была рука его: целую горсть червонцев разделил он, выйдя из-за стола, убогим, немощным и сиротам. Немало золота осталось еще в большом кожаном кошеле его.
Повели немого молодцы в келью отца Гурия; но не было там старца: позван он был к воеводе и к архимандриту на совет, да потом еще хотел обойти своих бедных да больных. Не ждал его послушник ранее ночи. Остались все, как обычно, в келье доброго старца на ночлег. А до сна-то еще много ждать было; и придумал Суета, чем время скоротать. Пошел он к отцу ключнику обительскому, что любил с веселым парнем на досуге побеседовать; ударил ему челом Суета о милости: не даст ли крепкой браги да сладкого меду по бочоночку. Больно-де продрогли ребята на стенах, на ветру да на дожде. Не отказал отец ключник.
— Тебе да твоим сколько хочешь дам, Тимофеюшка. Вы молодцы смирные, буйства не учините. А вот голытьбе обительской не велел давать отец Иоасаф — и без того непорядки в монастыре. Иди-ка за мной.
Принес Суета товарищам мед да брагу, позвали еще двоих-троих парней, начали степенно пить да беседовать. Лишь Немко ни капли не пил, сидел он в темном углу, голову на руки опустив в глубокой, невеселой думе.
— Знать у Немка-то горе великое на душе, — перешептывались ребята. — Кто же такого богатыря изобидеть мог?
