— Нину Федоровму? Пожалуй, вы опоздали. Она должна была выехать отсюда еще утром.
— Куда? — спросил Николай, не сумев скрыть своего отчаяния.
— Вот как раз это мне неизвестно. Обратитесь к начальнику госпиталя. Он в курсе событий.
— Доктор Сокольский? Где его найти?
— Здесь был. У себя в кабинете. Вас туда не пустят, но я вам помогу, старший лейтенант. Сейчас все устроим, — сказал врач и, вернувшись в вестибюль, позвонил Сокольскому.
Сейчас же поступило распоряжение: пропустить. Врач, сделав свое дело, ушел, не обратив даже внимания на благодарности Николая.
Сокольский стоял посреди кабинета, глубоко засунув руки в карманы халата.
— Письма, молодой человек, полагается писать отовсюду, — сказал он вместо приветствия.
— К сожалению, там, где я был, почта пока не работает… Ее там просто нет.
— Это уже другое дело. Был по ту сторону фронта? А Нина Федоровна уехала. Она очень рада была новому назначению. Надеялась найти тебя там.
— Адреса не могла оставить, конечно…
— Что тут спрашивать? Сам понимаешь, что она не могла знать… Обещала написать.
Как и три года назад, после ранения на Халхин-Голе, Николай чувствовал себя с Сокольским, как с отцом. У отца, наверное, тоже прибавилось морщин…
«Если и удастся когда-нибудь встретить Нину, так, конечно, не скоро… Не везет, так не везет. Теперь-то уже едва ли удастся увидеться до конца войны…»
Нужно было распроститься с Сокольским и уйти, но Николай стоял, не зная, что делать.
— Сядем, — предложил Сокольский. — Расскажи, как ты очутился по ту сторону фронта и что там. Нужно для Нины Федоровны. В первом же письме сообщу ей.
Сокольский уговаривал остаться ночевать, но Николая охватила такая тоска, что заглушить ее могло только действие. И он отправился дальше в путь, к своему полку, к своим старым товарищам.
Тучи поредели. Небо стало глубоким, голубым. Настоящее сухое бабье лето. Земля после первых заморозков посерела, и сапоги мгновенно покрылись пылью.
Поднявшись на косогор, уже невдалеке от расположения полка, Николай остановился, снял пилотку и несколько минут простоял не двигаясь, подставляя голову слабому ветру.
Вдали виднелась рощица, где расположилась батарея Андрея Куклина, а дальше — Чуриловская высота.
Проходило первое ощущение тяжести и горечи от того, что не удалось встретиться с Ниной. И уже мелькали мысли о счастье жить, о радости возвращения к товарищам по боям и еще о том, что все равно он будет вместе с Ниной. Не сейчас, так позже, хотя бы после войны.
Размышляя так, Николай широко зашагал по направлению к штабу.
Заночевал он у инструкторов политотдела. Это были очень близкие ему люди. Когда он принял батальон, инструктора все время толкались около него, помогали ему. Не раз лежали в снегу голова к голове, укрываясь от осколков…
Много разговоров было в эту ночь о партизанах, воспоминаний о зимних боях. К утру Николай знал все новости дивизии. Генерала уже нет: уехал на другой фронт. Нет и Сметанина: его сняли. «Что ж, — подумал Николай, — и прекрасно: худая трава с поля вон».
Утром он отправился к исполняющему обязанности командира дивизии. Его на месте не было, и Николая отослали к работнику штаба, ведающему кадрами командиров. Николай спустился по ступенькам в землянку и, переступив порог, чуть не остолбенел: перед ним сидел за столом бывший командир батареи Мирошниченко, теперь уже капитан.
— Так… Стало быть, в полк? — спросил Мирошниченко, просматривая его документы. — Скажите, почему вас направили именно в этот полк?
— Я сам об этом просил, — резко ответил Николай.
— А не лучше было бы направиться вам в другую часть, где никому не известно ваше прошлое?
— Знаете, товарищ капитан, мне пока еще не приходилось краснеть за свое прошлое, — ядовито ответил Николай.
Мирошниченко проглотил эту колкость.
— Вам нужно написать автобиографию. Подробно. Укажите, где, когда вы были в окружении. Помните, еще в прошлом году, в начале войны… Потом подробно, где вы были в тылу у противника, с кем там встречались, что делали. Одним словом, все.
— Все я не могу написать, потому что многие мои встречи являются тайной, не моей, а государственной, — снова резко ответил Николай и вышел из землянки.
Взбешенный таким оборотом дела, а еще больше встречей с Мирошниченко, который был противен ему, Николай направился к писарям штаба и, выпросив бумаги, сел тут же писать автобиографию. Начал он чуть ли не с Адама: знал, что Мирошниченко, затеявший вокруг него какую-то мышиную возню, будет придираться к каждому слову.
Вскоре он снова пошел к Мирошниченко. Тот, прочитав автобиографию, сказал:
— Вам придется подождать… Еще денек или два. Надо согласовать назначение. Сами понимаете. Были в окружении… Даже в плену. Это, знаете…
Кровь снова бросилась в лицо Николаю. Если бы не армейская дисциплина, он с наслаждением влепил бы этому трусу хорошую затрещину.
Отвратительную ночь провел после этого разговора Николай. Стыдно было перед собой, перед товарищами за то, что за ним потащился хвост недоверия, подозрения. Может быть, отправиться с жалобой в штаб армии? Ведь там же знают о нем все, знают, что он делал и как выполнил поручение. Но он прекрасно понимал, что дело не только в Мирошниченко. Кто-то поважнее этого ничтожного человечка так же относится к нему.
Только через три дня Николай получил назначение. Его послали командиром четвертой роты его же бывшего батальона.
В штабе его встретил заместитель командира полка майор Куликов, бывший командир первого батальона. Он никак не мог понять, почему Николаю дали роту.
— Предлог простой: не имею военного образования. А в действительности — решили проверять: не изменник ли я.
— Но это же идиотство, бессмыслица какая-то… А впрочем, теперь оглядывайся, дружище. Любой промах этот подлюга использует против тебя. Постарается, — сказал Куликов и вдруг решительно махнул рукой. — Ну их к черту! Сейчас ко мне должен прибыть твой друг Андрей Куклин. Давай отметим вместе твое возвращение. Пусть там что хотят думают, а мы воины. Я, брат, тоже хлебнул когда-то. Мотали за то, что брат жены арестован как враг народа. А наш покойный Соловьев… Ведь в тюрьме сидел после возвращения из Испании. Иногда хочется кричать истошным голосом.
Все мы сейчас, от рядового, до больших командиров, проводим великое испытание. Крутимся в кровавом водовороте ради своей страны. Каждый день хороним лучших товарищей. Гроба не имеем возможности сколотить погибшим, хотя каждый из них достоин мраморного памятника. А в это время кто-то сеет недоверие, подозрительность. В каждом командире, в каждом человеке, который побывал в окружении или оказался в плену, пытаются увидеть шпионов. Но как же идти в бой, если не верить товарищу? Ох, и сволочи же… А ведь знали, куда назначить тебя. Место прямо-таки проклятое. За лето четырех командиров роты поубивало.
— Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Кому-то и в четвертой роте надо служить. Если не я — другой. Я ведь не претендую на батальон. Я ведь родине служу.
— Но ты понимаешь, какая тут логика? Тебе не доверяют, а в то же время посылают на передний край, где от немцев шестьдесят метров. А вот Мирошниченко окружен полным доверием и сидит в десяти километрах от фронта. Ты видел, как немцы для тебя строили виселицу, а Мирошниченко бежал с поля боя — в трудный момент. Скажи теперь, какая тут логика?
— Все в конце концов уладится, товарищ майор… А вот и Андрей, — обрадовался Николай, услышав топот бегущего по ступенькам человека.
— Я же говорил, что тебе от нас никуда не уйти! — сказал Андрей и сгреб Николая в охапку. — Наконец-то вернулся. Ей-богу, до чего прекрасно, а?
