Между тем свели на общий двор лошадей, свезли инвентарь. Ничего не было жаль Василию Ефимовичу, а вот лошадь — как от сердца оторвал. Уж слишком долго пришлось жить без нее. Только четыре года назад впервые выехал на базар на своем коне как хозяин.
Начались полевые работы. Много было желания, азарта и бестолочи. Работали с подъемом, но на каждый клин заезжали всем колхозом — сорок и больше пахарей друг за другом. Остановился один из-за неполадки с плугом — все стоят. Каждый норовил работать на принадлежавшей ему раньше лошади и называл ее по-прежнему своей. Многие приносили в поле лишний каравай хлеба, чтобы подкормить сивку.
Во время полевых работ и начались для Василия Ефимовича большие неприятности. Дело было в середине июня. Еще до солнышка Василий Ефимович выехал в поле вместе со своей бригадой. Приехали к клеверищу, от которого начинался паровой клин. Василий Ефимович перепряг лошадь в плуг и, дожидаясь остальных, закурил. Кони тянулись к молодому густому клеверу.
В это время верхом на жеребце подъехал бригадир Лунев, тесть председателя.
— Что топчетесь? Заезжай! — показал он широким жестом на клеверище.
— Что-о? — удивился Василий Ефимович. — Где это видано, чтобы такое клеверное поле распахивать? Сейчас уже выше четверти… Я думал…
— Ты думал, — передразнил бригадир. — Не твоего ума тут дело.
— А зимой скот чем будем кормить?
— Эх, колхоз, колхоз! — с издевкой проговорил Лунев. — Ему говорят пахать, а он рассусоливает: делать, не делать? Какое твое собачье дело? Соломой будем кормить! Тебя-то никто не спросит.
— Да ты, Демид, посмотри, клевер какой! Ковер ведь, ковер. Да тут и пахать невозможно.
— Трудодни запишем, — сказал Лунев примирительно, наклоняясь с седла, чтобы прикурить от цигарки Василия Ефимовича. — Поле-то не твое? Чего тебе его жалеть? Заезжай!
— Руки не поднимутся.
— Заставим! — угрожающе крикнул Лунев.
— Врешь! Сорок десятин самолучшего клевера хочешь погубить? Не выйдет! И на вас управу найдем!
Василий Ефимович перепряг лошадь и, не глядя ни на кого, уехал с поля. На душе было муторно. Он знал, что прав, но кому расскажешь об этом, где найдешь управу на распоясавшееся колхозное начальство? А вдруг это такое указание от верхней власти?
Около села его догнали остальные пахари. Распустил ли их бригадир или сами они уехали, не спросил.
В тот же день он узнал, что правление колхоза постановило отдать его под суд за срыв работы и вредительство. Говорили, что клеверище решено распахать в честь районной партийной конференции, как встречный план…
Никогда Василий Ефимович не был в таком смятении, как в эти дни… От роду не бывал он в судах даже свидетелем, а тут — на тебе…
Наутро его не допустили до работы. С минуты на минуту он ждал милиционера. После обеда, набравшись храбрости, пошел в партийную ячейку — к тому самому двадцатипятитысячнику, которого очень боялся после проклятого случая со свиньей.
В сельсовете секретаря не оказалось. Нужда, говорят, научит калачи есть. Решился пойти прямо на квартиру. Против ожидания секретарь встретил его приветливо. Как раз внесли самовар, и секретарь почти силой усадил Василия Ефимовича за стол, на котором, кроме молока, сахара и хлеба, ничего не было. А Василий Ефимович думал, что у таких людей всего полно. Да и квартира была убогая для человека, присланного из Ленинграда: маленькая комната-боковушка, железная койка, тюфяк, набитый соломой, да поношенное байковое одеяло — вот и все. Зато книг было много. Они лежали на этажерке, на подоконнике и даже на полу. Некоторые были раскрыты.
«Вот это человек, — подумал Василий Ефимович. — Другой бы на его месте в сыр-масле катался. Только намекни — в один день столько натащат, что в пять лет не съесть».
Секретарь долго расспрашивал о колхозе, но Василий Ефимович отвечал уклончиво: не хотелось говорить плохо о людях, хотя они и решили отдать его под суд.
— Тогда на собрании придется поговорить, — сказал секретарь, провожая его, и вдруг спросил: — Как вы думаете, не поздно теперь сеять в этих краях?
— Поздно уже. На березе лист окреп.
Собрание было очень многолюдным. Первым разбиралось дело Василия Ефимовича. Докладывал председатель колхоза Ванька Пастухов. Василия Ефимовича обвиняли в срыве встречного плана в честь партийной конференции и в организации саботажа.
— Да что теперь вырастет? Полынь да лебеда!
— Какой прок будет партийной конференции от такой чести?
— Время сеять давно ушло. А если надо, без клеверища земли хватит, — раздавались голоса.
Сторонники Пастуховых кричали иное:
— Что у нас: колхоз или шарашкина контора? Раз сказано — паши!
— Выключить и отдать под суд! Будет тут каждый дисциплину нарушать — что у нас выйдет?
— Наказать подкулачника!
Никто в те годы не брал слова, чтобы высказать обстоятельно свои мысли. Решали хлесткими выкриками, горлом.
Собрание разделилось на две части.
— Чего там! Раз мы колхозники, значит, люди государственные! Государство корма найдет! У него закрома не с наши! Все теперь делается по плану! — кричали одни.
— Нельзя портить клеверище! У нас и так небогато с сенокосами! Зимой-то чем будем кормить скотину? — отвечали другие.
Решение правления отменили. Правленцы не посмели настоять на своем — исключить Василия Ефимовича. Боялись, что их самих обвинят во вредительстве. Но злобу затаили. И скоро все это почувствовали.
Через несколько дней снова было собрание. В тот год их было особенно много. Сидели с вечера до рассвета. Иные успевали тут же и выспаться. Идет, бывало, шумное собрание, а где-нибудь на полу у порога спят-похрапывают несколько человек.
На этот раз решали вопрос о пасеке. Вновь организованная пасека погибала.
— Почему пропадают пчелы? — напористо спрашивали колхозники председателя.
— Собрали со всех крестьян — вот и гибнут, — отвечал пчеловод Никиша Пастухов. — У некоторых они были заражены гнилой болезнью, если хочешь знать. Небось, каждый что похуже в колхоз отдал.
— Это ты похуже отдал, а другие — самолучшие ульи!
— А куда делись мед и сахар, что выдали на подкормку?
— То еще весной скормили…
— Тем, у кого крыльев нету?
— Трутней много стало вокруг пасеки!
— То-то туда и председатель и все правленцы повадились! Кто каждый день пьяный ходит? На брагу мед и сахар перевели!
За столом сидел секретарь партийной ячейки и, казалось, ничто его не интересовало. Все знали, что ему нельзя говорить: болеет горлом. Но его присутствие подбадривало людей. При нем колхозники не боялись говорить без стеснения обо всех правленцах, да и те действовали не так нахально.
Сквозь махорочный дым в президиум летели гневные и злые слова:
— Понасажали на нашу голову!
— Снять воров!
— Кого поставишь пчеловодом? Не тебя ли?
— Он шмеля от пчелы не отличит!
— У Никишки две пасеки было!
— Он с малолетства привычный!
— Ворует он!
