По утрам трава на газонах под окнами общежития покрывалась сизым инеем. Наступала осень.
С каждым днем в городе появлялось все больше людей в выгоревших добела гимнастерках, в необычных для военных людей головных уборах — панамах. Все они были смуглые, обветренные, с жесткими потрескавшимися от зноя и ветра губами и с твердым взглядом. Это были участники боев в Монголии.
Однажды, возвращаясь из института, Нина чуть не вскрикнула: навстречу ей, прихрамывая, шел человек, похожий на Николая. Часто-часто забилось сердце. Но тут же она увидела: не он, однако уже не могла оторвать взгляд от его лица. Военный, увидев шедшего впереди Нины лейтенанта, не торопясь, но четко и, видимо, не без удовольствия, вскинул руку к обвислым полям панамы. Глаза его, карие и немного жгучие, строго и торжественно смотрели на лейтенанта.
— Андрюша! Куклин! — воскликнул кто-то около Нины. Военный в панаме оглянулся.
Нина прошла дальше.
Около трамвайной остановки ее ожидала Зина.
— Как вчера прошел вечер? — спросила она.
— Замечательно! — ответила Нина.
Вместе с Федором она была на вечере в педагогическом институте.
— Концерт был?
— Да нет. Это вечер научных работников только… Сами выступали. Замечательно пел один доцент! Его несколько раз заставляли повторять… Хорошо было, не-принужденно… Мне очень понравилось.
— Федор тоже выступал?
— Куда ему! — снисходительно ответила Нина, улыбаясь и как будто издали любуясь Федором. — Недорос еще для выступления в таком обществе.
— Я тоже так думаю, — почти со злорадством ответила Зина. — Он знает, где и как держаться.
— Почему ты так не любишь его? — спросила Нина с искренним огорчением. — Он же хороший человек!
— Хорошие так не поступают.
— О чем ты? Ни о ком никогда доброго слова не скажешь, только себя любишь! — рассердилась Нина.
— Эх, человек! Четыре года жил вместе и не мог разглядеть душу своего товарища! — воскликнула Зина.
— Ты о Коле?
Зина не ответила. Не дожидаясь трамвая, она пошла пешком.
С каждым днем меньше оставалось людей в госпитале. Кто уезжал в свою часть, кто домой. В середине октября выписался сосед Николая по койке пожилой красноармеец Устюгов. Раненный в руку, он никогда не лежал в постели и оказал много мелких услуг Николаю.
Утром Устюгов ушел в канцелярию в приподнятом настроении. Вернулся уже в красноармейской одежде, подтянутый и немного смущенный.
— Вот, уезжаю, — сообщил он с виноватым видом. Ему, здоровому человеку, было теперь неловко перед
больным, и это угнетало его.
— Счастливого пути, Иван Петрович, — подбодрил его Николай. — И я здесь долго не задержусь. Скоро за тобой покачу…
— Приезжай ко мне, если будет возможность. Семья у меня, слава богу, живет хорошо. От Кунгура совсем недалеко. Приедешь на станцию — там рукой подать.
— Спасибо, Иван Петрович. Обязательно заеду.
— Вот так, Колюшка… Поправляйся давай скорее… Так-то, Коля…
Устюгов без конца застегивал и расстегивал пуговицы халата, наброшенного поверх обмундирования.
— Спасибо на добром слове.
— Скорее поправляйся.
— Счастливо доехать.
Устюгов ушел. Через несколько минут Николай увидел в окно, как он неторопливой походкой подошел к автомашине, направлявшейся к советской границе. Вместе с шофером осмотрел машину и только после этого сел в кабину. Он не откинулся на сидении, а устроился так, как раньше многосемейные крестьяне держались за столом: прямо и немного напряженно. Машина тронулась. Она прошла косогор, поднялась на гребень сопки и скрылась из глаз.
— Разрешите мне подняться с постели? — неожиданно для самого себя обратился Николай к Сокольскому, который стоял рядом с койкой.
Сокольский ответил не сразу. Он положил руку на голову Николая и внимательно посмотрел ему в глаза.
— Не рановато?
— Я только попробую.
— Валяй! — разрешил Сокольский и тут же спросил: — Письма с ним отправил?
— Отцу,
— Мог бы еще кое-кому написать. — По почте отправлю, — ответил Николай, спуская ноги с постели.
Сделав несколько шагов, он почувствовал головокружение и ухватился за спинку койки.
— Смелее! — прикрикнул на него Сокольский. — Вон как разленился. Ходить ему не хочется!
Сокольский был доволен. В этот день, отдыхая несколько раз, Николай обошел палату, а вечером за столом написал несколько писем. Ночью спал хорошо.
— Ну и организм у тебя! — удивлялся на другой день Сокольский. — Две пули влепили, а через месяц женить можно будет. С таким организмом можно прожить две жизни. А привезли умирающего…
Вечером того же дня Сокольский стремительно влетел в палату. Он был зол. В руках держал конверты.
— На, побереги до лучших времен, — сказал он, бросив конверты на одеяло. Это были неотправленные письма Николая.
— Что случилось, товарищ военврач?
— Извольте радоваться: чума в нашем районе! Мы — в карантине!
— Чума-а?
— Чума, да еще легочная! Имеешь понятие об этой прелести?
— Представляю приблизительно. Но откуда в такое время? Сейчас же не лето. Если бы дело было в августе…
— Диверсия. Для господ диверсантов времена года не имеют значения. Подумайте, на какую подлость способны, сволочи! — торопливо заходил Сокольский по палате. — Чуму взяли на вооружение! Это же… Умные люди столетиями искали способы борьбы с ней, собой жертвовали! А тут извольте видеть!
Сокольский задыхался от гнева.
— Доктор, вылечите меня быстрее. Выбираться надо отсюда, — попросил Николай.
Просьба прозвучала наивно, по-детски, но Сокольский понял состояние Николая.
— Что тебя теперь лечить! Сам отлежишься. Время излечит… А писем нам долго не получать.
За окном светило солнце, завывал ветер. По поблекшей степи волна за волной проносились облака рыжей пыли и песка,
Николай завернулся в одеяло и пытался заснуть, но не смог.
Изолированы… Писем теперь не получать… Никто не знает адреса госпиталя. Да и есть ли там те, кто бы очень хотел ему написать?
Николай пытался отогнать горькие сомнения воспоминаниями о родном городе. Что там сейчас? Наверное, выпал первый снег. Он всегда выпадает в это время и лежит денька два. Через месяц обязательно жди настоящей зимы. В институте идут занятия. Звенит звонок по-прежнему. Во время
