корову и крикнул:
— Хось!
Сергей навсегда запомнил глаза бывшего председателя райисполкома: злые, ненавидящие. Карпов сделал вид, что не замечает ни секретаря райкома, ни директора школы, но Сергей прекрасно видел, что он следит за каждым их движением.
— Куда он теперь?
— В город. Вернулся на свою прежнюю работу-в торговую сеть. А что? Жаль?
— Досадно за него, — сказал Сергей и, не получив ответа от секретаря, продолжал: — Сразу, как приехал сюда, я услыхал о его неприглядных делах, только не хотелось верить. Потом сам столкнулся с ним. Как подло он оклеветал меня! Но и после этого не хотелось ввязываться с ним в драку, хотя он и продолжал подстраивать все новые и новые каверзы. А ведь как будто большой работник.
— Эх, Сергей Петрович! Как в вас много еще ненужной мягкости! Да, он считался большим работником, но душа-то у него мелконькая, спекулянтская. Его выбросило вверх, когда все в нашей стране кипело и строилось. А сам-то он не затратил на это особого труда, да и заслуг у него никаких нет. Просто попался кому-то на глаза. Сначала выдвинули на одну работу, потом на другую и ни разу по-настоящему не проверили. А понравиться и выбрать момент он умеет. Краснобай… Ну, мне сюда, — сказал Масленников, показывая на райком. — Заходите, когда будете посвободнее.
— Зайду, обязательно зайду! Спасибо!
Позабыв о Карпове, Сергей шел по улице, и мысли его повернулись к Ане, к сыну, к Коле Снопову. Интересно, где он сейчас? Сергей верил, что Николай жив.
Хорошо бы встретиться с ним и поговорить по душам. Как родного брата, обнял бы его.
Глава четырнадцатая
В палате было четверо: старший лейтенант, раненный в грудь, политрук с ампутированной ногой, старшина с раздробленной ключицей и Николай.
Старший лейтенант уже поправлялся. Вот уже почти неделя, как при ходьбе он перестал хвататься за грудь. Старшина ждал выписки из госпиталя-со дня на день.
Николай поправлялся медленно. Состояние полузабытья-полубреда уже прошло, но долго еще он не мог избавиться от полного безразличия ко всему, долго еще ничто его не интересовало, ничто не трогало.
Но однажды в середине апреля в открытую форточку ворвалось бойкое чириканье воробьев под окнами госпиталя. Весна! Николай почувствовал ее всем своим существом, и с этого момента в нем проснулся интерес к жизни. Он уже замечал голубое небо, кусок которого виден был с его койки, и солнечный свет, заливавший палату.
Только одна мысль все время мучила его, мысль о Нине. Она или не она была в вагоне? Но чем дальше, тем больше убеждал он себя в том, что все, что показалось тогда, было плодом его больного воображения, что Нины там не могло быть.
Перед первомайским праздником выдалась особенно хорошая, по-весеннему солнечная погода.
Было послеобеденное время. Товарищи Николая ушли на прогулку. А он долго пытался уснуть, но никак не мог.
Сильно ныл бок. Надо бы повернуться, но как это сделаешь, если даже пошевелиться невозможно. И все же надо попробовать.
«Ну, будет больно… — думал он. — Можно ведь перетерпеть. Не барский же сынок…»
Он осторожно перенес левую ногу на край койки и медленно наклонил корпус.
Все как будто шло хорошо. Оставалось только повернуть голову и занять более удобное положение, но беспомощное плечо сползло вдруг вниз, и в тот же миг острая боль пронзила шею, почти остановила дыхание. Из груди вырвался протяжный стон.
Стуча костылями, в палате появился политрук.
— Что это? Слезы? — спросил он.
— Руку… Руку поднимите, — сквозь стиснутые зубы с трудом выговорил Николай.
Политрук подпрыгнул на одной ноге и, выронив костыли и книги, очутился на койке Николая.
— Какой же ты упрямый, черт! — проговорил он сердито и в то же время с сочувствием вглядываясь в искаженное от боли лицо Николая. — Экое самолюбие у тебя, старший сержант… Неужели не мог нас позвать? Ведь нельзя же еще тебе самому. Понимаешь ты это?
Николай постепенно успокаивался. Дыхание его стало нормальным.
— А ведь я к тебе шел, старшой. Тут, видишь ли, такое дело. Положение мое, сам знаешь, скверное. Ноги нет. В армию не годен. А влачить жалкое существование инвалида не хочется. Думаю я поступить в институт. Вот только плохо у меня с немецким. Так я хотел…
— Сколько смогу, пожалуйста, — прервал его Николай. — Мне бы тоже можно сейчас заняться английским. В институте начал факультативно, а теперь вот уж почти год не брался. Книг и словарей бы…
— Так господи ж! Только за этим дело? Да я сегодня в библиотеке видел Диккенса на английском. И словари есть. Принесу, — загорелся политрук.
Старший лейтенант и старшина отнеслись иронически к занятиям иностранными языками. Ну как же: детская забава от безделья! Но это не остановило Николая и политрука. Они упорно работали, всячески отшучиваясь от посмеивавшихся над ними старшего лейтенанта и старшины.
Однажды политрук пытался перевести стихотворение Гейне, но несколько слов никак ему не давались, и он нервничал.
— Не получается? — спросил Николай.
— Подожди, подожди! — остановил его политрук. — Без подсказки обойдемся.
Но закончить перевод ему не удалось. В палату вошли несколько врачей. Они остановились у койки старшего лейтенанта. Впереди был невысокий худощавый человек. Руки его были засунуты глубоко в карманы халата. Так мог держаться и так ходил только один человек….
— Доктор Сокольский! — чуть не крикнул Николай. Сокольский резко повернулся к койке Николая.
— Снопов? Ты зачем здесь? — спросил он нарочито грубоватым тоном, встретившись с Николаем взглядом. — Что я тебе наказывал, когда выписывал из госпиталя в Ундурхане? Не помнишь? И опять книги? — Товарищ военврач…
— Ну, ну, ну, ладно! Сокольский присел на койку Николая и взял историю болезни. Несколько минут он внимательно вглядывался в нее, перебрасываясь незначительными фразами с начальником госпиталя. Лечащий врач пытался что-то сказать по-латыни, но Сокольский, усмехнувшись, остановил его.
— Латынь он лучше нас знает, коллега…
— Плохо мое дело, доктор? — спросил Николай, решившись.
— Нет. Ничего… Но с полгода проваляешься в госпитале. Руки уже начинают двигаться? Ну и прекрасно, Осколок-то угодил в хитрое место. Незначительная рана, а, смотри, сколько неприятностей.
Сокольский задержался у постели Николая дольше, чем полагалось бы инспектирующему начальству. И такое доброе чувство оставил после себя военврач первого ранга, что его вспоминали и через неделю.
За два дня до праздника под вечер политрук, вернувшись в палату из библиотеки, с завистью бросил Николаю:
— Везет же тебе, старшой. Под счастливой звездой ты родился.
— А что такое?
— Не скажу. Сюрприз. А ты, оказывается, в батарее взводом управления заворачивал. Правой рукой командира батареи был?
— Ну это же временно. Во время боев. Звание у меня для этого не соответствует.
— Если уж на войне доверили жизнь и судьбу людей… Дело не в «кубиках». Знал я таких, что звание
