Иван Семенович, ходивший на разведку, принес тревожные вести: к партизанскому сборному пункту не пробраться. Немцы заняли поле и спешно окапываются.
Решили день переждать.
— Сергей Петрович, как вы оказались в Климковичах, когда немцы пришли туда? — спросил Барановский, когда немного отдохнули.
— Ванин послал меня предупредить вас.
— Вы сами захотели или вас послали? — спросил Иван Семенович.
— Я был в райкоме и тут узнал, что вы оказались в беде.
— И вы решились пойти в тыл к немцам?
Сергей не обиделся. Он понимал, что это люди, которые не верят на слово и хотят твердо знать, с кем они имеют дело.
Барановский и Захаров, выслушав его рассказ, несколько минут молчали, словно взвешивали факты.
— Однако кто же нас предал в Климковичах? — спросил наконец Барановский. — Не могла же засада в наших домах быть случайной. Кто-то привел туда немцев..
— Меня я знаю кто: Марина Игнатьевна! — сказал Сергей. — По-моему, и сам Кравцов вошел в село вместе с немцами и прямо привел их к вам.
— Вот гады! — выругался Иван Семенович. — Теперь понятно, почему мы так глупо влипли.
— Самое страшное из всего этого то, что мы доверили явку Кравцовой. Конспиративную явку. Надо немедленно предупредить Ванина.
Только на третий день удалось подойти к базе партизанского отряда. Иван Семенович и Сергей, утомленные и голодные, едва стояли на ногах, а Антону Антоновичу стало еще хуже. Он все время лежал с закрытыми глазами, говорил с трудом.
На просеке в большом лесу их встретил старик лет за семьдесят с двумя роевнями в руках.
— Мир вам, добрые люди. Далеко ли путь держите?
— Мир велик, а покоя нет. Вот и ищем место безлюдное.
— Скатертью дорога.
Сергей слушал этот многословный пароль и отзыв, а сам следил за Барановским и стариком. Они несомненно были знакомы и раньше, и все-таки не отступали от взаимной проверки.
Старик подошел к носилкам и заглянул под платок, которым было укрыто лицо Барановского.
— Тошка? Что с тобой?
— А, дядя Гнат! Вот и встретились, как в гражданскую. Ранили меня в самом начале, — виновато улыбнулся Барановский сухими губами.
— Ванин вас в поминальную книгу записал. Третий-то кто будет? — спросил старик, оглядывая Сергея.
— Свой, дядя Гнат. Свой.
На просеке показался Ванин, а за ним врач. Носилки перешли в руки подошедших вооруженных людей. Когда Барановского уносили, Сергей еще раз взглянул на лего, и ему стало страшно: нос Антона Антоновича заострился, на губах появились фиолетовые пятна.
На полянке Сергея и Ивана Семеновича радостно встретил председатель колхоза Степаненко и тотчас же повел обедать.
Поздно вечером Сергея вызвали к Ванину, в его землянку. Секретарь райкома при свете коптилки пил чай из эмалированной кружки.
— Хотите чаю? — спросил он Сергея.
— Спасибо. Я уже. Да и не до чая мне сейчас.
— Что-то вы настроены так воинственно?
— Надо же знать, какая судьба меня ожидает. Возможно, вы опять мне скажете: «Вы нам не подходите». Вежливо и удобно.
Ванин отодвинул от себя кружку, достал портсигар и, предложив Сергею папиросу, вздохнул:
— Поздно об этом говорить, хотя и понятна мне ваша обида. Партизаном вы стали раньше нас. Рассказал мне Антон Антонович. Я о другом хотел спросить. Давно вы знаете товароведа райпотребсоюза Карпова?
— Два года. А он что: в партизанском отряде?
— В том-то и дело, что нет. Должен был в Никифоровку привезти медикаменты. Исчез вместе с машиной и грузом. Связные уверяют, что он уехал в сторону Смоленска, но я не могу этому поверить. Что-то очень неправдоподобно. Опасаюсь, не попал бы он в плен.
— Укатил, сволочь, в тыл. Ищите на Урале.
— Не очень ли вы пристрастны к нему?
— Опять! — возмутился Сергей. — Думаете, я из ревности, что ли? Не я же исключал его из партии.
— Как? Он был в партии?
Сергей рассказал о прошлом Карпова. Ванин еще больше забеспокоился. Сергей встал.
— Так куда же вы меня определите? Где же мне быть?
— Вместе будем воевать, Сергей Петрович. Антона Антоновича оперировали час тому назад. А перед операцией, опасаясь, что ему не выдержать, оставил вам рекомендацию в партию.
— Правда? В такой момент обо мне подумал? А как он? Плохо ему?
— Худо. Очень худо нашему Тон Тонычу. Без него будет очень трудно, Сергей Петрович!
У Сергея словно что-то оборвалось в груди.
Глава вторая
С двадцать второго июня сорок первого года весь мир с величайшей тревогой следил за событиями на советско-германском фронте. Грандиозная битва, развернувшаяся от Ледовитого океана до Черного моря, приковала внимание всего человечества. Враги советского государства были уверены, что немцы покончат с Советским Союзом в четыре-шесть недель, а друзья были уверены, что Красная Армия разгромит фашистов за два-три месяца. Первые потом не в состоянии были понять причины провала плана молниеносной войны, а вторые — почему советские войска отступают.
Никто в мире не мог упрекнуть советского солдата: мужество, готовность к самопожертвованию советских людей были беспредельны. Никогда история не знала такого массового героизма. И все же советские войска отступали.
Капитана Гусева, находившегося на наблюдательном пункте батареи семидесятишестимиллиметровых орудий, на рассвете позвали к телефону.
Звонил командир полка. Он предупредил, что в первой половине дня следует ожидать мощного наступления немцев на широком участке фронта. Командир полка посоветовал передвинуть минометную батарею поближе к балке, чтобы можно было обстрелять мертвое пространство под обрывом.
— Старую свою родню держи поближе к себе, — сказал полковник, подразумевая батарею семидесятишестимиллиметровых пушек. — На нее придется возложить основную тяжесть по приему гостей.
— Понятно, товарищ ноль сорок пять. Будет выполнено.
Закончив разговор, капитан вызвал к телефону командиров батарей сорокапятимиллиметровых орудий и минометной и отдал распоряжения. Лейтенанта Лаченко не стал будить: пусть поспит, пока есть возможность. Лаченко снова теперь командовал батареей. Мирошниченко пришлось убрать.
«Неужели опять отступать будем?» — с тоской думал капитан. Каждое отступление он воспринимал тяжело, как собственную вину, хотя ни в чем не мог себя упрекнуть. Но как объяснить это тем, кто надеется на тебя, кто не понимает, почему так победно двигаются немцы? Как сказать людям о той страшной тяжести, что гнетет душу?
