множеством тяжелых шершавых рук, которые тянулись к телу Эстрельи, охватывали ее голову, грудь, горло. И все сжимали, сжимали, и кровь застывала в жилах, а сердце билось все слабее, проваливаясь в бездну, такую же черную, как ночь.
Сознание гасло, но еще жило, хотя реального в нем оставались лишь крохи, да и их вытеснил предсмертный бред стремительно скачущих мыслей, разрозненных, разрываемых на куски так, как шальной шквальный ветер разрывает ползущие по небу тучи… Стоит посреди комнаты ее мать, полными страха глазами смотрит на ворвавшихся в дом фашистов-мятежников, на пистолеты в их руках и просит: «Не надо! Мы ни в чем не виноваты!» — «Не кричи, матушка, — смеется один из погромщиков. — Мы к вам с добром». Продолжая смеяться, он подходит к ней и стреляет в живот… «Что ты думаешь делать, Эстрелья? — спрашивает Нарваэс, один из банды фалангистов. — Ты понимаешь, что происходит?» — «Понимаю. Варфоломеевская ночь. Скорее бы рассвет…» Не вынимая руки из кармана плаща, она стреляет в Нарваэса. Фашист падает на землю, земля гудит, грохочет, ревет — да ведь это Хуан Морадо возвращается на аэродром со своей эскадрильей. Но где Павлито, где Гильом Боньяр, где Денисио?
«Я также не верю и господину Денисио, — говорит Бионди. — Чувства дружбы и землячества — плохие судьи… — И добавляет: — Не надо шуметь, сеньора Эстрелья, не надо шуметь… Видишь, сюда уже идут люди…»
Дюйм за дюймом Эстрелья передвигает руки к расстегнутой кобуре, пальцы ее лихорадочно дрожат, ищут рукоять пистолета. Пистолет точно припаян к кожаной кобуре, точно прикреплен к ней стальными заклепками — откуда же взять силы извлечь его оттуда, извлечь последнюю надежду Эстрельи. Слезы бессилия и отчаяния льются из глаз Эстрельи, смешиваются с кровью, растекающейся по лицу. «Помоги мне, Денисио, ты ведь любил меня, как и я любила тебя. Склони надо мной свою голову, загляни мне в глаза, прикоснись ко мне, я впитаю в себя твою силу…»
Дюйм за дюймом освобождается пистолет из кожаной кобуры, вот уже извлечен он весь, до конца, осталось подтянуть его поближе, нажать на спусковой крючок. «Отступи еще на мгновение, ночь-палач, зажги в высоком небе один-единственный костерок — больше мне ничего не надо. Больше я ни о чем не прошу…»
…Выстрел на куски разорвал тишину. Выстрел прогремел, словно орудийный залп, вздрогнула земля, эхом застонали горы Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар, вздыбилось море, вал за валом покатились громады вспененной воды на прибрежные отмели. И зажегся в небе крохотный костерок, совсем крохотный, как мерцающая лампадка, но сколько света полилось от него на землю! Заброшенные горные тропки стали видны как на ладони, бисеринки предутренней росы серебром засверкали на каждой травинке-былинке, каждое перышко взлетевшей ночной птахи отчетливо выделилось на фоне вновь засиневшего неба… А туда, откуда прогремел выстрел-раскат, уже бежали люди — много людей, синие тени толкали друг друга, синие тени взмахивали руками, и Эстрелье казалось, будто летят над землей к ней синие птицы и ветер их крыльев освежает ее опаленное болью тело…
Она увидела над собой чье-то склоненное лицо — чье, она не могла узнать…
Увидела чьи-то затянутые пеленой скорби глаза — ее собственные глаза уже потухали, как и ее сознание: нет, она не знает, чьи это глаза…
Далекий голос позвал ее:
— Эстрелья!
Горы, долины, ущелья, скалы Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар тысячеголосо закричали:
— Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья!..
— Я ухожу, — сказала она. — Слышишь, Денисио, я ухожу.
Она уходила. Светлые тропы, на которые она ступила, вели через зеленые перевалы, поросшие молодыми оливами, и спускались к морю. Оно блистало бирюзой, над тихой гладью его кружились чайки и тоже кричали: «Эстрелья, Эстрелья!..»
— Я ухожу в Севилью, — сказала она чайкам. — Там меня ждут.
И вдруг все исчезло, осталось лишь скорбное лицо Денисио, лишь его глаза, наполненные печалью. И Эстрелья почувствовала, что это уже не видение, что это настоящий Денисио и она должна успеть сказать ему последние слова прежде, чем мрак поглотит ее.
И она выдохнула эти слова:
— Бионди… Это он… Машина Хуана Морадо… Прощай, Денисио…
Бионди исчез.
Две эскадрильи с рассветом ушли в бой, эскадрилья Хуана Морадо осталась хоронить Эстрелью.
Педро Мачо, положив букетик цикламенов к сложенным рукам Эстрельи, говорил:
— Она была настоящей дочерью Испании, такой и останется она в памяти наших сердец… Нам не удалось найти подлого убийцу, но он никуда не уйдет от гнева народа. Придет время, и все бионди заплатят за каждую каплю крови Эстрельи и тех, кто пал от их грязных рук… Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли…
Денисио стоял у гроба с низко опущенной головой и ничего, кроме бледного лица Эстрельи, не видел. Американский летчик Артур Кервуд говорил:
— Сестра она была мне больше родная… Горько очень мне думать, что утерять ее мы позволили… Почему получилось так? Потому получилось так, что мы не узнаем врага там, где он посреди нас есть. Но… — Артур Кервуд сжал пальцы в кулак, выбросил руки вверх. — Но я клятву произношу перед сестрой моей Эстрельей: буду если я жить остаться и будет если у Артура Кервуда потом дочь, он имя даст ей хорошее — Эстрелья. И ее научит силой всей души врагов человечества ненавидеть!
Денисио стоял у гроба Эстрельи, и слезы текли по его осунувшемуся лицу, и ему казалось, будто сейчас вместе с Эстрельей он хоронит самого себя. Мертвеет его душа, гаснет в глазах свет, уходит за черные тучи солнце. Мрак… Жесткая чья-то рука пробралась к сердцу, сдавила, острая боль прошла через все тело и через мозг… Мексиканец Хуан Морадо говорил:
— Эстрелья не ушла. Слышите, камарадас, Эстрелья не ушла! Через час эскадрилья вылетит на боевое задание. Вся интернациональная эскадрилья. Все до одного человека. Павлито, Мартинес, чех Иржи Бота, француз Гильом Боньяр, венгр Матьяш, испанцы Марио Диас, Педро Ариас и боевой наш друг Эстрелья…
Денисио наклонился к лицу Эстрельи, прижался губами к ее холодному лбу. «Всего лишь на миг открой глаза, Эстрелья… Всего лишь на миг… Я хочу увидеть их для того, чтобы навечно сохранить в памяти нежность и доброту твоего взгляда… Может быть, я только сейчас до конца почувствовал, кем ты для меня была. Я редко говорил тебе о своей любви, но если бы ты знала, Эстрелья, как много я думал о тебе… Если бы ты знала…»
Педро Мачо обнял Денисио за плечи, мягко сказал:
— Пора, камарада Денисио.
До него не сразу дошло, чего хочет комиссар. Куда пора? О чем комиссар говорит?
Потом он увидел, как Артур Кервуд и Арно Шарвен поднесли крышку гроба. Остановились в двух шагах и растерянно посмотрели на Педро Мачо. Тогда он все понял. Обессиленно отошел в сторону, стал рядом с Хуаном Морадо и словно окаменел. Тук… тук… тук… — у него было такое ощущение, будто гвозди вколачивали не в крышку гроба, а в его сердце… Тук… тук… тук — при каждом ударе Денисио вздрагивал, ему хотелось кричать от боли, но он молчал, и все вокруг него молчали: горы, долины, ущелья Сьерра- Мартес и Сьерра-де-Гудар тоже молчали.
…Он один остался у могильного холма. Обхватив руками колени и опустив на руки голову, он неотрывно глядел на сырую красноватую землю, чувствуя, как неизбывная тоска заполняет все его существо, и думая о том, что теперь он от нее никогда не избавится, так и будет носить ее в себе до самой смерти…
Как это сказал комиссар полка Педро Мачо? «Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли». Да, Педро Мачо хорошо сказал. Но он не знает, кем была для Денисио Эстрелья, он не знает, как трудно пережить свою любовь…
Денисио не сразу увидел подошедшую к нему Роситу. И только когда она осторожно прикоснулась к его плечу, он поднял голову и посмотрел на нее отрешенными глазами. А ей показалось, будто Денисио
