навстречу печным искрам рыжими ниточками, и лицо в рябинах быстро увядало, и глаза привычно тосковали. Никогда не повторяясь, словно нельзя дважды поднять на ладонь чужое горе, он пересыпал перед Андреем свои и чужие печали, царапины и удары, запутанности в жизни, какие приносила война. Где-то далеко был Оренбург, где «бедували» Вера Андреевна и детки, и еще были какие-то другие села, деревни, посады, в которых день за днем, проклиная эту войну, этот фронт, разорялись, беднели солдатские семьи, уже потерявшие надежду на лучшее. Чаще всего он говорил о своих, управленских, для кого Андрей был первый и главный начальник, и нельзя было принять его слова за просьбу о помощи, но нельзя было и уклониться от размышлений. Однажды Андрей, наслушавшись мигулинских рассказов, не в очередь отпустил ездового, у которого умирала жена, и на другой же день вся команда перебывала у него в халупе. У всех оказались настоящие, невыдуманные нужды, острые, терзающие, лишающие спокойствия. Но ведь у того, что часами прыгал под обрывом, наверное, не лучше…
— Нестерпимо стало солдату, — приговаривал Мигулин… И, казалось, дальше он не находил слов для своих мыслей — и опять мешал уголья самодельной кривой кочергой…
В декабре был ранен капитан Андрущенко. Снаряд ударил в деревянный сруб, заменявший офицерам блиндаж, и загнал в ногу Андрущенке осколок бревна — сухие мелкие щепы. Деревянные иглы вошли в ногу почти до ягодицы. Нужно было или отнимать всю ногу начисто, или по щепочкам извлекать из тела бревно.
Парчки получили это сообщение за картами в столовой и принялись перечислять все виды особенных ранений.
В этот вечер у «колеса счастья» первым был Лопатин. Он редко присаживался к столу, но его присутствие всегда поднимало игру. Он был женат на богатой ялтинской дачевладелице и деньгами не считался.
Из гостей играли сапер и приезжий, остановившийся погреться, интендантский казначей. К ночи у казначея заметался банк. Казначей не снимал упорно, и банк вырос до размеров, когда для большинства офицеров уже стал недоступным. Тогда началось единоборство банкомета и Лопатина. В сущности, банк состоял из денег Лопатина. Он уже отдал всю свою наличность, взял у Кулагина, у казначея в счет жалованья, но банк держался. Тогда на белом самодовольном лице полковника запрыгали края губ, сытые щеки обвисли, глаза покраснели, и наконец Лопатин тихо сказал банкомету:
— Я больше не могу — снимайте…
— Я дам вам еще одну, две и три карты, сколько хотите, — спокойно и вежливо предложил казначей.
Это значило, что он отказывается от выигрыша.
Кандидат смотрел на него так, как будто это его родной отец сходил с ума.
Лопатин колебался. Ясно, что рано или поздно он убьет карту. Но это не стиль офицерской игры! Казначей положил перед ним талию. Лопатин сам взял карту, другую… и проиграл. Казначей, не рассчитываясь, быстро сдал вторую игру, открыл у себя жир, и тогда Лопатин выиграл… На бледное лицо сразу вылилась чуть ли не вся кровь его вен. Он потянул кучу денег к себе и сейчас же ушел, проиграв около трех тысяч.
Казначей уехал в полковничьей коляске на резинах — гордости Лопатина. Его тарантас поехал вслед пустой.
— Никогда, никогда не ждал такого от казначеншки, — оправившись от потрясения, ходил и вздыхал Лопатин, — от военного чинуши! — Он поглядывал при этом на кандидата, словно размышлял: не достоин ли и этот, всегда презираемый им зауряд-чиновник уважения и удивления.
Зимой стал кутить и швырять деньгами казначей.
— Откуда это? — беспокоился в его отсутствии полковник. — Неужели крадет?
Расшифровать эту тайну досталось на долю Андрея. Казначей уехал в Яссы, и Андрей отправился вместо него в Бакеу менять деньги. В переулке у банка его окружила толпа спекулянтов. Они предлагали за русские деньги в полтора раза больше официальной цены. Андрей обменял рубли по высокой цене и, вернувшись, спросил полковника, как записать лишние деньги.
— Фыо-ю-у-у! — свистнул Лопатин. — Понимаю, откуда у Маринки серьги, а у казначея сапоги и френч. Куда девать? Куда хотите. В книгу записывать нельзя. Есть приказ менять только по официальному курсу.
— У всех казначеев, я вижу, дома будут, — буркнул Иванов. — Кандидат, кандидат, почему вы не казначей?
— Простить себе не могу, — десятью пальцами ворвался в тощую шевелюру кандидат. — Головой бьюсь об стену.
— Но я не намерен брать деньги себе, — сказал Андрей.
— Так надо было идти в банк… Ну, создайте нелегальные дивизионные суммы.
— Куда же они денутся?
— Пустим на что-нибудь доброе…
— Казначей им найдет управу…
Внизу, в Бакеу, стояли ночные очереди за мамалыгой. Хлеба не было и в помине. Товары взлетели в цене и стали недоступны для населения. Сапожники весь товар кроили на офицерские сапоги по сто рублей пара. Шла спекуляция не только русской, но и французской, и английской валютой.
Богатые семьи уехали в Яссы и в Россию. Беднота откровенно попрошайничала у солдат.
В Бакеу в кафе, где больше не было кремовых пирожных и единственный еще уцелевший товар — песочное печенье — отдавал постным маслом, стали завсегдатаями два французских офицера в голубых кепи с золотым позументом, в широких мышиного цвета плащах. В один из приездов Андрея за угловым «французским» столиком, у окна, который никто теперь не занимал, их оказалось четверо. А потом на площади перед серым зданием почты Андрей и Кельчевский увидели маршировавшие ряды румынских солдат в серых штанах и плоских, как выгнутые сковороды, стальных шлемах. Поодаль у решетки сквера кутался в плащ толстый француз. Он притопывал ногой в крагах, надрывно кашлял, дергал рыжий ус и иногда гортанным голосом кричал что-то румынскому офицеру, который носился бегом от француза- инструктора к марширующей роте и обратно. Француз явно был недоволен. Уверенный в том, что его никто не понимает, он бранился на гасконском жаргоне, обзывая самыми крепкими словами румынских солдат, страну и все на свете, а главное — погоду и свой кашель.
— Не нравится французу, — усмехнулся Андрей, — зря полез. Не могут понять, что плащи надо оставлять во Франции.
— Лучше в плаще в Румынии, чем в шубе под Верденом, — возразил Кельчевский. — В штабе говорят, их здесь будет много. Они будут воссоздавать румынскую армию.
— Проще было бы взять русских инструкторов.
Кельчевский ухмыльнулся.
— Не верят нашему брату… Да и потом румын надо не только обучать, но и вооружать. У русских у самих не хватает… Вообще — чьи деньги, тот и хозяин.
«Черт возьми, кто же такие в конце концов эти союзники?! Рыцари, братья? Или во всем этом один голый расчет? Например, англичане… вчера — враги, сегодня — союзники… Поделили Персию, готовы поделить Турцию. Братство по грабежу… Вообще надо было давно все это додумать до конца, без всякой слабости или трусости мысли, хотя бы это тысячу раз не сходилось с канонами».
Хозяйка первой квартиры Андрея в Бакеу обрадованно шептала:
— В вашей комнате поселился французский полковник. Парижанин, богатый. Настоящий аристократ.
— Не тот, который гоняет солдат на плацу и кашляет?
— Что вы! Он — представитель каких-то крупных заводов. К нему относятся с большим респектом. Начальник штаба вашего корпуса был у него с визитом. Ему присылают какие-то ящики. Там и какао, и духи, и изящные книги. Вот посмотрите. — Она бросилась к туалету. — Не правда ли, очень мило? — Она вертела в густо накрашенных острых пальцах маленький пузырек духов.
— А как ваш родственник?
— Он уже давно при штабе. Переводчиком. Так близко, чрезвычайно удачно.
— Непонятно, — говорил Кельчевский на обратном пути, — из кого же здесь набирать армию? По
