ударников в тылу, а Алексеев — за выборку лучших частей из всех армий. Ну и пошли неполадки.
— Безобразие! — выругался Кольцов.
— А я вам дополню, — заявил Шнейдеров. — В тылу пробовали набирать — никто не идет.
— Довольно политики! — тяжело уронил Скальский.
Офицеры выходили из палатки.
— Я бы ему морду набил! — слышался голос Перцовича.
— Я ведь всегда стремлюсь к установлению внутреннего мира, — бубнил в палатке Шнейдеров, оправдываясь перед Скальским, — это единственная моя цель, но, согласитесь, нельзя же строить новые отношения на барском…
Вокруг палатки бродили солдаты. Иные, очевидно, прислушивались к разговорам офицеров, не стараясь скрыть свое любопытство…
На батарею Андрей шел один. В передках сам оседлал коня и поскакал к станции. На дорогах было людно, как у старых посадов перед храмом или ярмаркой. Люди были отмечены тоской бездеятельности, которую усиливала прикованность к месту. Скучающие солдаты встречали и провожали проезжих прибаутками. Дымные костры теперь были откровенно выброшены на самые обочины дорог. На Андрея глядели черные, голубые, серые больше не прячущиеся глаза. Изредка отдельные солдаты лихо козыряли, и не всегда можно было понять: издевка ли это или же стремление подчеркнуть свою преданность старому уставу.
На беленом одноэтажном здании, на фанерной дощечке, надпись: «Корпусная библиотека», и маленькими буквами ниже: «Партия социалистов-революционеров». Андрей привязал лошадь к столбу и вошел в светлую, с окнами в три стороны, комнату. У двух ничем не покрытых столов, слушая оратора, сидели люди. Они лениво чертили карандашами на столах и бумажках или вертели в руках брошенные в беспорядке брошюры и книги.
Сидевший у входа солдат шепотом спросил Андрея:
— Вы делегат, товарищ?
— Нет, нет, — смущенно метнулся Андрей к двери. — Я думал… библиотека…
— Пожалуйста, пожалуйста, — перебил его какой-то офицер. — У нас открыто.
Андрей, чтобы не мешать, быстро опустился на скамью.
Сначала он был захвачен врасплох, затем им овладело любопытство. За все время с февраля ему не случалось бывать на собраниях в корпусе или в армии.
Через пять минут ему стало ясно, что здесь заседает корпусный комитет эсеров.
Председатель — врач, еще два-три врача, четверо солдат, остальные офицеры.
Все без исключения говорили красно. Каждый чувствовал себя оратором и про себя любовался своим искусством. Каждый хотел во что бы то ни стало сказать не так, как говорил предыдущий оратор. Это стремление проходило белой нитью.
Лучше всех говорил врач-председатель:
— Революционная демократия под ударом. Приказ о смертной казни навязан Временному правительству генералами. Это не секрет. (Так всегда выгоднее преподнести новость.) Ставка в лице главковерха Корнилова потребовала введения смертной казни. Ставка расписалась в своем бессилии найти общий язык с солдатскими массами. Партия эсеров не согласна с репрессиями, продиктованными генералами. Только укрепление комитетов на основе роста революционной демократии, на основе дальнейшего сближения между солдатами и офицерами может вернуть армии боеспособность.
— Говорите за себя… Партия вас не уполномочивала, — раздался голос из угла.
Черная борода разметалась на мятых лацканах шинели. Глаза-угольки, маленькие, но острые. Погон солдатский.
— Сиди, Черняев!
«Фамилия подходит», — зачем-то подумал Андрей.
— Временное правительство поступило правильно. А Керенский — лидер эсеров, прошу не забывать!
— К порядку! — постучал вставочкой по столу председатель.
— Черняев дело говорит. Довольно демагогии! — раздались голоса.
— Я имел в виду левую группу эсеров…
— Так ты так и выражайся, а то…
— Считаю, что нам необходимо провести по всем комитетам разработку вопросов о братании, о воинской дисциплине, о смертной казни, о дисциплинарных судах. Мы против генеральских репрессий, но мы не сумасшедшие, мы не за развал фронта. Мы знаем, что необходимы героические меры. Но, надо понимать, обстановка изменилась, и работать надо всем, и солдатам, и офицерам, в новых условиях. Сочувствие к партии эсеров велико, но мы до сих пор организационно не охватили тех сил, которые идут за нами. Офицерская и солдатская интеллигенция должна вся быть с нами. Каждый честный офицер, если он не монархист, пойдет за нами. Мы должны развернуть систему учебы…
Двое, офицер и врач, выступили за немедленное восстановление дисциплины и за смертную казнь. Офицер захлебывался, описывая бесправие фронтового офицерства, двусмысленное положение его в той же среде, где оно еще несколько месяцев назад пользовалось неограниченной властью.
— Армия останется без руководства. Скоро начнется бегство офицеров с фронта? — кричал он.
— Оно уже есть. Где вы были? — спросил с места другой офицер.
Солдат говорил тихо, но внушительно:
— Конечно, дисциплину восстановить теперь трудно. Может быть, смертная казнь и необходима, но на деле восстановить ее не удастся. Одно раздражение. Никто ведь не станет стрелять в своих.
— Ну, за этим дело не станет, — возразили с места.
— Тогда солдаты не дадут. Они не позволят даже арестовать. Если мы будем стоять за смертную казнь, мы восстановим против себя весь фронт.
— Так ты за или против? Не верти хвостом. Говори прямо.
Солдат посмотрел через серебряную оправу очков вниз, на сидевшего рядом. Можно было без ошибки сказать, что это бывший сельский учитель.
— Мы не можем пойти врозь с солдатской массой. Это для нас смерть. Мы должны высказаться против и постараться найти иные пути к оздоровлению армии.
— Тех же щей, да пожиже влей.
— Вы предаете армию! — крикнула борода.
— Где же поддержка Временного?
Председательская вставочка показалась Андрею символом существующей власти. Она стучала тоненько, слышно, но не внушительно.
— Мы теряем с вами общий язык, — бросил в угол, где сидела борода, председатель.
— Давно потеряли, — спокойно согласилась борода.
— Мы спросим фронтового офицера, — предложил вдруг сосед Андрея.
— Правильно! — доверчиво поддержала борода.
Андрей вдруг оказался в центре внимания.
— Что вы думаете по поводу всего этого, прапорщик?
Андрей уже давно был зол на обе стороны. Одни хотят ввести смертную казнь, словно можно казнить пол-армии.
Другие против репрессий, но рассчитывают на восстановление боеспособности армии, на офицерство, на интеллигенцию, на чудо…
— Меня застали врасплох. Я не оратор и не политик. Я здесь вижу две точки зрения, и если вы хотите честное мнение фронтовика, то думаю, что и те и другие не правы. У солдат есть свои мысли и крепкие желания. У офицеров — свои. Ваши мысли не сходятся ни с солдатскими, ни с офицерскими.
— Вы хотите сказать, что все офицеры — монархисты, а солдаты — большевики?
— Я хочу сказать, что в живой армейской среде я не вижу ваших союзников.
— А вы сами кто? — вызывающе крикнул, сверкая пенсне, молодой врач.
— Я беспартийный офицер. Я вам не навязывал свои мысли. А вы уже действуете окриком.
— Тише, тише, дайте говорить человеку!
