связаться с офицерскими контрреволюционными организациями, хотя мы уверены, что это так. Но если офицеры дивизиона действительно ничего общего не имеют с реакционным союзом офицеров при ставке, то пусть они здесь в письменной резолюции, которую мы напечатаем в армейской газете, заклеймят контрреволюционную работу союза.
— Ничего мы клеймить не собираемся, — крикнул Архангельский.
— Кажется, право на участие в общественных организациях у офицеров не отнято, — сказал полковник.
— Кроме монархических и контрреволюционных.
— Союз офицеров — не монархическая организация. Это организация, единственная цель которой — защита профессиональных прав офицерства с целью укрепления обороны страны.
— И потому союз за смертную казнь для солдат, за войну до победы в пользу союзников, за распродажу русской крови оптом и в розницу!
Среди солдат загорелся и нарастал по стенам и у окон ропот.
— Солдат не даст! — раздался голос телефониста Григорьева.
— Прапорщик Шнейдеров, Стеценко здесь, по обычаю, разжигает страсти, — закричал Ладков, — а вы молчите!
Председатель засуетился.
— Вернемся к делу, товарищи. Я предлагаю все-таки потребовать у командира дивизиона документальных подтверждений о цели командировки поручика Горелова. Что же касается участия в офицерском союзе офицеров дивизиона, то мы еще раз подтвердим наше старое постановление, что солдаты и революционные офицеры не рекомендуют никому из господ офицеров участие в контрреволюционном союзе при ставке.
— Этого мало! — крикнул Стеценко.
— Что же вы предлагаете?
— Предлагаю объявить изменниками делу революции и всей стране всех, кто вступит в сношения с офицерскими контрреволюционными организациями ставки.
— Это слишком, — сказал полковник.
— Я думаю, это лишнее, — подтвердил Табаков, глядя на командира.
— Не лишнее! — крикнул Ягода.
Шум захлестывал комнату.
Шнейдеров поднял руку и закричал изо всех сил:
— Товарищи, мы в нашей части живем не так, как живут в пехоте… и это очень хорошо…
— Плохо, — перебил Стеценко.
— К порядку, — звонил председатель. — Рознь и внутренняя вражда — не на пользу родине.
— Верно! — кричали одни.
— Я ставлю на голосование: кто за мое предложение, кто за предложение Стеценки? Голосуют только члены комитета.
Большинство было за предложение Шнейдерова.
— Солдаты примут свои меры! — крикнул Стеценко.
— Не вызывайте нас на репрессии, — грозил Шнейдеров.
— Всех не перестреляете! — кричал Багинский.
Заседание накалило атмосферу в дивизионе. На батареях в тот же вечер долго шумели, несдерживаемая брань неслась к офицерскому блиндажу.
На второй батарее после чая Клементий Горский, окруженный солдатами, читал вслух брошюру о партии анархистов-индивидуалистов. Федоров, забыв свое обычное охальничество, смотрел ему в рот. Анархические идеи очень нравились ему в части отрицания всякой власти, но дальше начиналось что-то непонятное. У большевиков яснее. Стеценко курил рядом, посмеивался и поплевывал. Он никогда не слыхал, как относятся большевики к этой партии, но уже инстинктивно вооружался против теории, которая шла вразрез с теорией Маркса и Ленина, этим замечательным учением, которое подарило ему ясность мысли и уверенность в действиях. Больше всего Петра интересовали впечатления солдат.
Вечером при кострах Стеценко собрал своих в ближнем лесу, и здесь еще долго продолжалась шумная беседа о последних событиях. Больше всего досталось Шнейдерову: «Вертит парень — и нашим, и вашим, — сорвется».
Во всех офицерских помещениях также на все лады выругивали Шнейдерова. Считали, что он не должен был поднимать дело о Горелове. Выходит, при Шнейдерове ни о чем нельзя говорить. И, кроме того, получился явный подрыв дисциплины.
Андрей не принимал участия в разговорах. Перемогаясь какой-то внутренней болью, он чуждался людей и часто отсутствовал, пользуясь установившимся на фронте затишьем.
В конце июля кадеты, члены Государственной думы, выступили с правым заявлением. Комитет по инициативе Шнейдерова собрался, чтобы осудить это выступление. Офицеры в заседании не участвовали. Это было первое целиком солдатское заседание комитета. Один Шнейдеров блистал золотыми погонами.
— Ничего святого не осталось! — внезапно воспылав любовью к российскому парламенту, говорили офицеры о резолюции, в которой Дума была названа «гнездом черных воронов-стервятников».
Командир дивизиона представил в комитет копию выданного им Горелову командировочного удостоверения. Табаков объявил дивизиону, что постановление собрания выполнено, и командир дивизиона как хороший боевой товарищ оправдался перед солдатами.
Горелов был предупрежден об инциденте выехавшим ему навстречу в Молодечно кольцовским вестовым Станиславом. Он с приятной улыбкой вошел в избу, занятую комитетом, и тоном официального рапорта доложил о выполнении возложенного на него командиром дивизиона поручения.
Шнейдеров чувствовал себя неловко, зато Табаков лихо крутил усы и явно гордился своей позицией.
Горелов весь день ходил со свитой. Офицеры один за другим пытались узнать у него «хоть что- нибудь». Но солдатский глаз был начеку, и негде было собраться.
К вечеру почти все офицеры собрались на третьей батарее.
В дивизионе считалось, что солдаты «любят» командира батареи Малаховского. Он и прежде был нетребователен и никогда не наказывал солдат. Старший офицер Горелов все еще пользовался репутацией деликатного, сдержанного, культурного офицера. Поэтому атмосфера на третьей батарее была легче. К тому же к третьей батарее принадлежали руководители комитета — Шнейдеров и Табаков.
Решено было устроить выпивку. Кто может препятствовать господам офицерам пить в своей компании?
Звать или не звать Шнейдерова — обсуждали долго и бурно.
— Позвать, — настаивал Горелов. — У меня такие новости! Кого угодно ошарашат. Пусть послушает.
— Ерунда, — резал Скальский. — Эсер! Пустить заведомого шпиона…
— А кому он донесет?
— Теперь смолчит, потом использует.
— Ну, и что же?
— Ребячество!
Порешили на том, что позовут Шнейдерова и Табакова и сделают вид, будто быстро опьянели. Шнейдеров уйдет — он не любит пьяной компании, — и все будет ладно.
— А Табакова напоим.
— Да это, в сущности, существо безвредное.
— Берусь уложить в двадцать минут! — кричал Ладков.
— Доверяем и кооптируем, — кривлялся Перцович.
— А я, кстати, кое-чего привез, — похвастался Горелов.
Он вселял бодрость в товарищей. Его походка стала еще легче. По-молодому стучали каблуки и звенели шпоры. Нельзя так ходить, если на душе невесело. Значит, новости хороши. Разве в этом хаосе не может наконец появиться что-нибудь новое, поворотное?.. Горелов вел себя дипломатом. Он обошел на